без того уже знал всё: Хому арестовали, в военном городке забрали людей, захватили и того человека, с которым встречался Тимош. Мотора-гончар не советовал ему откладывать до утра, вызвался довести до сорок первой версты и устроить на проходящий поезд.
Они выбрались уже из Глечиков, вышли на лесную тропку, когда вдруг в стороне хрустнула ветка, мелькнула тень. Проводник Тимоша настороженно оглянулся. Однако он тотчас успокоился. Наталка Мотора преградила им дорогу:
— Прощай, Тимошенька! Не думай про меня плохое!
— Прощай, сестричка. Смотри, маму береги. И без тебя хватит ей горя.
— Всё сделаю, что скажешь. Не забывай, Тимоша! Ну, дай же хоть обниму на прощание.
Тимош обнял названную сестричку. Мотора-гончар стоял, опираясь на палку, смотрел в землю.
…Вскоре он, так же опираясь на палку, стоял на насыпи сорок первой версты и смотрел вслед удаляющемуся поезду.
16
Чуть свет Тимош был уже в городе; сердце забилось сильнее, когда он увидел улицы, заполненные рабочим потоком. Без труда угадывал в их рядах «поездников», вчерашних крестьян и тут, в городе, когда минувшие дни были уже за плечами, глядя на этих людей, не привычных еще к сутолоке, не утративших еще широких медлительных движений, придерживающихся друг дружки, как чумаки в дороге, Тимош подумал вдруг о Моторивке.
Завтра и она отдаст своих людей заводам! Девчата поговаривают уже о канатном, мужики поглядывают на стекольный; хоть добрых двадцать верст до него, но жизнь подгонит. Ему представилась вдруг хата Порфила Моторы, того самого Моторы, что побывал в Токио или Нагасаки, — хата под железом, вспомнился необычно просторный и глубокий погреб во дворе тетки Мотри, в который лазил он за глечиками для Наталки, вспомнились разговоры о том, что через Моторивку собирались проводить чугунку и тогда и хата под железом, и необычно вместительный для рядового крестьянского хозяйства погреб, и тесовые пристройки — «галерейки» — всё приобрело новое значение: Моторивка готовилась принять дачников по примеру других, ближайших к городу сел. Ни леса, ни зеленые долы, ни холмы и высокие могилы не могли укрыть ее, спасти от распада; еще год-другой — и по ее дорогам потянутся возы, нагроможденные всяческим панским добром, и ее женщины поплетутся шляхом с корзинками на коромысле и станут перекупками, одни разбогатеют, другие разорятся, кто вернется с фронта, а кого угонят в Сибирь…
Но кто-то из них пойдет на завод, за ним последуют товарищи — на стекольный, на фаянсовый, на паровозный, машиностроительный. И вот так же станут трястись в поездах, валяться на полатях, а потом трусить мелкой рысцой по окраинным улицам, держась друг дружки, поближе к своим, «до своего села».
Теперь Тимош по-иному смотрел на утих людей, устоявших перед натиском купли и продажи, соблазнами торгашеского города, перед развращенностью базара. Их следовало по-дружески принять на заводе!
Вспомнил, как впервые увидев Любу, презрительно подумал: «Подгородняя».
Ну что ж, честь и слава ей, если в этом всеобщем распаде и торгашестве сохранила простую крестьянскую душу. В теремочке каждая останется чистенькой!
Тимош свернул в знакомый переулок, уже пахнуло свежестью соснового бора, уже видны были иглистые лапы старой сосны над хатой Ткачей.
Вдруг кто-то окликнул его.
— Тимошка!
Он узнал соседа.
— К Ткачам не ходи, сынок. Позапрошлой ночью навестили. Если нигде не устроишься, заглядывай к нам, когда стемнеет. Но лучше где-нибудь на другом краю. И на заводе не появляйся!
Поблагодарив соседа за добрый совет, Тимош направился в город — так, без цели, лишь бы не оставаться на окраине. Надежных адресов не имелось, деться было некуда. Побродив добрый час по улицам, он натолкнулся на ватагу студентов и, глянув на шумливых молодых людей, невольно вспомнил о квартире на Ивановке, о человеке, знавшем его отца. Не раздумывая, Тимош отправился на Ивановку.
Дверь открыла Агнеса.
— А я к тебе на Моторивку собиралась. Иван просил проведать.
— Хорошо, что не собрались.
— И там?
— Кругом.
— У Ткачей был?
— Был.
— Значит всё знаешь? — Агнеса пропустила Тимоша вперед и прикрыла дверь.
Тимошу почему-то бросились в глаза вещи, которых в первое посещение он не заметил: резные полочки на стенах, бархатная подушка на кушетке и маленькая туфелька — безделушка над кушеткой. В туфельке тикали часы. В углу разлапистый выпестованный фикус, над столом висячая лампа с пузатым абажуром. От всего этого, особенно теперь, после Моторивки, повеяно городским благополучием, чем-то непривычным Тимошу. Он почувствовал вдруг, что у него стоптанные чоботы, а глянув на Агнесу, подумал, что невеста Ивана — барышня. Агнеса радушно приняла его.
— Поселишься в комнате Павла. Должна тебе сообщить, что ты, оказывается, мой кузен из Киева. Бывал в Киеве? Нет? В Екатеринославе? Нет? Юзовке, Одессе, Полтаве, Кременчуге, Крюкове, Знаменке? В Белополье? Нет? Где же ты бывал?
Тимош пожал плечами.
— В Моторивке.
— Ну что ж, и там люди. Умывальник в сенях. Приведи себя в порядок после дороги. А затем, — Агнеса подвела его к шкафу, открыла дверцу, — вот здесь всё необходимое для того, чтобы ты превратился в воспитанника технического училища. Полная форма: блуза, брюки, фуражка, кожаный кушак. Сколько тебе лет?
— Да уж восемнадцатый.
— Не похоже. Но и это много.
Она достала из ящика стола узкий картонный коробочек.
— Знаком с этим инструментом? — Агнеса извлекла из коробочка золлингеновскую бритву. — Жаль расставаться с лихими усами, но ничего не поделаешь.
Когда превращение было закончено и Тимош вышел из комнаты Павла в полной форме, юный и свежий, Агнеса оглядела его с ног до головы и, кажется, осталась довольна.
— Шестнадцать лет. Ученик. Именно то, что требовалось. Ты не закончил училище, потому что нужно поддерживать семью. Приехал устраиваться на работу. Я расскажу тебе о Киеве всё, что ты должен знать, — она подошла к горке с книгами, взяла с полки альбом и передала Тимошу. — Вот здесь твои друзья, родные и знакомые. Запомни на всякий случай, — и снова внимательно взглянула на Тимоша.
— Красивый парень. Ты догадываешься об этом?
Тимош не ответил.
— Красота — это милость и торжество природы. Это замечательно, — проговорила она, усмехнувшись, — но это и очень хлопотливая милость. Прости, что я говорю банальные фразы. Но кто-то должен сказать тебе рано или поздно. Хуже, если придется убедиться самому. В мужчине мужества должно быть примерно в сто раз больше, чем красоты. Это необходимо для спокойной нормальной жизни, успешного труда, положения в обществе и политике.
— Зачем вы это говорите?
— По глупости. Женщины глупы, ты это уже заметил?
Тимош молча смотрел на нее.
— А теперь, в результате всего сказанного, нам придется заняться самоваром.
