любительный, любленикъ, любь, обращаясь к возлюбленному? Вообще, с корнем люб-, любо– в древнерусском языке примерно… м-м-м… пятьсот слов.
Я потрясённо ахнула:
– Неужели пятьсот?
Этернель развёл руками:
– Это только то, что известно по уцелевшим с древности письменным памятникам. В действительности слов ещё больше. Представьте, если бы вам объяснились в любви, используя самые изысканные, ныне исчезнувшие выражения проявления желания, нежности и ласки. Вы бы не устояли, Василиса.
Я улыбнулась:
– Может быть, но мы этого никогда не узнаем.
– Как знать, как знать… Я поклонник всего русского, как вы знаете, Василиса Михайловна, и немного владею древними языками. Инкуб знает древнерусский и вам сейчас продемонстрирует.
Я растерянно взглянула на Инкуба.
Он посмотрел на меня и поклонился:
– Азъ есмь любобезмолвенъ, нежели любивый любозритель, государь мой.
Этернель усмехнулся:
– Вы поняли, что сказал Инкуб, Василиса?
– Нет.
– Сей моужь красьнъ зело… и доброобразьнъ вельми. Он сказал, что предпочитает молчание любовным объяснениям.
Я быстро вскинула взгляд на Инкуба, потом вздохнула с облегчением:
– Орэт Дёнуарович, я всё ещё не могу привыкнуть к вашим своеобразным шуткам. Не понимаю, столько усилий, чтобы я не пошла в театр… Я просто хотела развлечься…
Этернель пожал плечами:
– Я не люблю театр, ничего не скажешь. То ли дело полотна художников. Это же что-то непостижимое – выразить кистью то, что невозможно сказать словами! Посмотрите на холст.
И Этернель показал на охотничий натюрморт с подбитым селезнем на столе среди вязанок лука и зелени. Я посмотрела на Инкуба. Тот улыбнулся уголками рта.
– Сколько подлинного трагизма, искренности и чувств… – продолжал профессор, – каждый день вы равнодушно проходите мимо куста шиповника или примелькавшейся комнаты, или бедной избушки с покосившимся забором, но лишь художник раскрывает вам их подлинную красоту, и вы вдруг видите то, что раньше не замечали… Все художники, все без исключения поцелованы Богом. Подобно Ему слова художнику не нужны… Кстати, Инкуб неплохо рисует…
Я взглянула на Инкуба. Он бесстрастно смотрел в окно.
Видно было, сентенции Этернеля занимали его меньше, чем действие снаружи. Я наблюдала вместе с ним. За окном два десятка солдат суетились у кремлёвской стены, заделывая широкий подкоп в потерну. Стена, конечно, не рухнет, но яма мгновенно наполнилась водой, заливая дубовые срубы, поддерживающие фундамент. Если не высушить и не засмолить сразу, тогда действительно произойдёт нечто похуже древнегреческой трагедии…
Инкуб вздохнул и посмотрел на Этернеля – с годами тот стал разговорчив и ворчлив…
В дальнем лесу стучали топоры. Рухнуло со вздохом и стоном дерево. Затрещали ветки. Громко и раскатисто прозвучало матерное слово.
«Нужно пойти посмотреть, что там у них».
Конь Этернеля, полуночная мара, Аргиз, сделал подкоп. Искал кого-то… то ли волка, то ли лисицу, то ли другого зверя – много в последнее время развелось зверья у часовни в лесу… Особенно зайцев и кроликов, просто нашествие какое-то.
Интересно, как они проникают за стены? Подманивает их кто-то? Какие тайные тропы они отыскали? Стены, что ли, сдвигают…
Судя по кровавым следам на траве – Аргиз добычу нашёл и сожрал. Лошади из породы аргизов травку и овёс редко едят – им мясо подавай, свежее, да побольше. Особенно волчатину любят. За последний месяц Аргиз с десяток лютых зверей передушил. Странно… стая волков поселилась в лесу, но ни на кого не нападает… То ли сыты, то ли боятся действительно крупного и смертельно опасного зверя…
Через полуоткрытую фрамугу был слышен сорванный голос Афанасия:
– Кто дежурил сегодня утром? Чьи люди?
– Мои, – отозвался хриплый голос.
К Афоне подошёл грузный сотник из людей Буривоя.
– Как же вы пропустили такое? Спали на посту?
– Никак нет, мой дхоль, никто не спал.
– Докладывайте.
– Посты, как обычно, пять смен за ночь. По шесть человек. Менялись каждые три часа до утренней побудки. Никто ничего не видел – и мышь не пискнула.
– Мышь, говоришь? Так это мышь такую дыру в жопе прокопала? – озлился Афанасий.
Сотник опустил голову:
– Когда пришла утренняя смена, подкоп уже был, когда менялась четвёртая – подкопа ещё не было.
– Та-ак… Значит, между тремя и шестью утра…
– Мой дхоль, бойцы говорят… что без волхования здесь не обошлось. Кто-то открывает и закрывает временные барьеры. Может, опять жаба Моревна чудит.
– Ты бы лучше стену охранял, а не бабьи сплетни слушал. Где последняя пятая смена?
– Ищут, мой дхоль.
– Найти и доложить, куда пропали шесть человек! Из-под земли достать! Спустить фаворитов, пустить по следу! Искать, мать вашу!
Афоня развернулся и направился в сторону дворца. Вероятно, идёт к Инкубу с докладом.
Инкуб, задумавшись, стоял у окна. Я, опустив голову, слушала Этернеля.
Этернель повысил голос и вывел Инкуба из состояния задумчивости:
– …Впрочем, если вы настаиваете, дитя моё, идите в театр. Вот возьмите хотя бы в компанию Инкуба.
Я взглянула на растерявшегося Инкуба:
– Вы тоже считаете театр разочарованием?
– Если актёры играют с душой, то вовсе нет. Но и я не хотел бы разочаровываться в искусстве трагедии. Впрочем, путь к ментальному совершенству тернист и…
– Значит, в театр со мной вы не пойдёте… – я закатила глаза и вздохнула.
– Но почему же!
– Потому что не хотите разочаровываться в искусстве трагедии.
– Я вовсе не это хотел…
– Вы правы, останемся дома. Будем рассуждать о превосходстве тонкого ментального мира над грубым астральным. – Я плюхнулась в кресло и сердито сверкнула глазами. – Вы оба жуткие зануды, господа!
Однажды за обедом Инкуб всё же посмотрел на меня. Взгляды наши встретились. Инкуб не сводил с меня глаз. Кажется, он совсем потерял голову и загляделся на мою грудь в низком вырезе платья. Я, пытаясь его отвлечь, что-то спросила, но парень смотрел так, что хоть закрывайся. Я видела, как отяжелели его веки, когда взгляд скользил по тонкой, шёлковой ткани. Но вот Инкуб поднял взгляд выше, взглянул на губы, в глаза и невпопад ответил на вопрос.
Впрочем, Инкуб остроумно и удачно шутил, поддерживая беседу за столом, но теперь его взгляд, даже брошенный мельком, будоражил моё воображение.
После обеда по приказу Бессмертного он проводил меня до дверей гостевых покоев. Покинув громадную столовую, ослепительный блеск позолоты и столового серебра, я сразу разговорилась.
Инкуб шёл медленно, рассказывая о старинных предметах в комнатах, о слугах и обычаях усадьбы. Я была благодарна ему и, кажется, уже не выглядела испуганной птичкой, попавшей в западню, и Инкуб тоже осмелел и глядел на меня так пылко, что я смущённо опускала лицо.
У входа в покои он взволнованно произнёс:
«Царевна! Отныне лишь чревомъ твоим, аки ворохомъ пшеничным насыщусь… Животомъ, аки виномъ напьюсь… лоном твоим утешусь… услада ма, прилука
