виде? – Я заметила, что комья глины на сапогах отваливаются и оставляют жирные полосы на светлом волосяном коврике, а забрызганное чёрной грязью пальто испачкало бежевое замшевое сиденье.
Чур лишь криво усмехнулся.
Мы добрались быстро. Новенький «Рендж Ровер» скользил по бездорожью, как утюг по гладильной доске.
Можно представить мой ужас, когда на мраморных ступенях крыльца я увидела хмурого профессора Этернеля. Как всегда, элегантный и безупречный, он смотрел на меня строго.
Я была похожа на шахтёра, только что покинувшего забой: чёрная с ног до головы.
– Простите, Орэт Дёнуарович, за опоздание… и за то, что испачкала ваш автомобиль…
– Ваш автомобиль… Василиса Михайловна. Теперь это ваша машина. Она оформлена на вас.
Я недоверчиво оглянулась на внедорожник:
– Этот джип?
– И не вздумайте отказываться. Считайте, что вам положен для работы служебный автомобиль.
– Нет! – отрезала я и отступила на несколько шагов.
– Василиса Михайловна, если вы не можете принять машину в подарок, тогда выплачивайте мне кредит за неё – по сто баксов в месяц. Такой вариант вас устроит? – Профессор распахнул передо мной дверь в прихожую.
Я растерянно кивнула.
– Вот и договорились. Я надеюсь, что теперь вы не будете опаздывать на работу.
– К-конечно… – пролепетала я, – но как я объясню в университете, откуда у меня такой дорогой автомобиль!
– Ну… не мне вас учить, Василиса. Вы всё же женщина… Слукавьте, скажите, что любовник подарил.
– Но у меня нет любовника, и я не люблю врать!
– Тогда скажите, что машину подарил вам отец.
Глава 13
«С тех пор я поселилась у профессора Этернеля. Каждый день после занятий я спешила к старику. Профессор не признавался, но я видела, с каким нетерпением он ждал меня.
– Вернулась? – всякий раз спрашивал Этернель. – А я уж думал, не приедешь…
Было и то, в чём я не смогла бы ему признаться ни за что на свете. Меня тянуло к этому больному, исхудавшему, похожему на тень, старику. Я не могла объяснить странное чувство тепла и нежности, которое испытывала к профессору Этернелю. Каким наслаждением для меня было смотреть в его большие бархатные очи. Они казались мне то бездонными каменными веждами, в которых застыли века и даже целые эпохи, то наивными глазами ребёнка. Как бы хотелось мне уметь, как профессор, отрешаться от времени, так хладнокровно и спокойно оценивать обстановку.
Служение Этернелю я ставила теперь превыше всего в жизни. Я отказывалась от встреч со сверстниками, но не пожертвовала бы и минутой общения со стариком. Подруги обижались на меня, но мне было всё равно.
Профессор стал моим единственным другом. Наше общение, несмотря на некую дистанцию, которую он соблюдал, в целом было общением на равных. Прислугой я себя не чувствовала, может быть, помощницей, но ни нянькой, ни гувернанткой, ни сиделкой. Я бы могла сказать, что наши отношения напоминали отношения больного отца и ухаживающей за ним дочери.
Мы обсуждали всё и вся, разговаривали на любые, даже самые щекотливые темы. Единственное, что Этернель никогда не обсуждал со мной, это масонство.
В доме иногда появлялись незнакомые люди, и профессор беседовал с ними наедине в комнате, смежной с кабинетом, в которой я никогда не была. Дверь в эту секретную комнату была всегда заперта, и я не представляла, что там может быть.
За полгода профессор так натаскал меня по биологии и химии, что я с лёгкостью сдала эти предметы экстерном. От профессора я узнала столько, чего не дали бы мне все учебники по курсу. Мы часами проводили время вместе за работой в его лаборатории.
С Инкубом мы встречались почти каждый день за обедом. Дело в том, что по распоряжению Этернеля его помощник обязан был присутствовать за дневной трапезой, если не исполнял другие поручения профессора. Сидели обычно за столом втроём. Профессор и я – напротив друг друга во главе стола, а Инкуб – посередине, между нами, на линии обстрела, так сказать.
Смотреть на меня открыто Инкуб почти не решался. Я понимала почему. Хороша была и недоступна в зелёном переливчатом платье, в ослепительном блеске драгоценных изумрудов и бриллиантов.
Алмазов, что блистали на моём лбу, руках и шее, вполне хватило бы для пропитания небольшой страны.
В новой обстановке я чувствовала себя неловко. Украдкой поглядывала то на огромные шестирожковые канделябры, стоявшие на длинном обеденном столе ровными рядами, то на расписные своды потолков, то оглядывалась на безмолвных лакеев и горничных в белых фартуках, ждавших в готовности за спиной.
Я была подавлена роскошью, кусок в горло не лез; предпочитала молчать, ела мало, трогая вилкой овощи в тарелке, односложно отвечая на вопросы профессора. И всё же любое моё невинное движение, повороты головы неизменно привлекали внимание Этернеля и Инкуба.
Они смотрели на меня в четыре глаза, стоило мне чуть пошевелиться.
Этернель в последнее время никуда не выезжал из-за плохого самочувствия и держал меня при себе. Всякая попытка выйти за пределы усадьбы пресекалась.
Вчера я обмолвилась, что сходила бы вечером на премьеру в театр, но профессор скривил губы:
– На что желаете пойти?
– На «Медею»… в Экспериментальный.
– Медея… Это же жуткий сон! Убила детей, чтобы отомстить мужу. Неужели вам нравятся сложные эмоциональные и психологические проблемы? Они, как правило, не вызывают ни малейшего сочувствия.
– Все хвалят, – возразила я.
– Ну и что. Театр – это разочарование и никакого доверия к действию. Реальность искажается, преувеличивается воспалённым воображением автора и превращается в фарс. Воспринимать его серьёзно, значит оскорблять здравый смысл… Зачем вам эти выдумки, Василисушка? Или вы полагаете, что современные режиссёры смогут воплотить в спектакле переживания древних?
– Так ли отличаются переживания древних от наших?
– Отличаются, поверьте мне на слово… так же, как древний язык отличается от современного. – Этернель покачал головой. Глаза его загадочно засверкали.
Я не любила, когда на меня так смотрели. Будто знали неизмеримо больше, чем я сама… Наверное, знали, поэтому я скрыла недовольство, опустив глаза долу.
Инкуб заметил это. Если бы я ведала тогда, с кем говорю!
Этернель тем временем продолжал:
– В современном русском языке слов для выражения чувств неизмеримо меньше, чем в древнерусском. Например, слово «ласка», так необходимое для описания чувств влюблённых, в современном языке имеет всего несколько однокоренных слов, например: ласкать, ласковый, неласковый, приласкать. Может, ещё три-четыре общеупотребительных слова я не упомянул. Для сравнения, у древних: ласка, ласкавъ, ласкавый, ласкавный, ласкавьно, ласкавецъ, ласкарь, ласкатель, ласкосердо, ласкердие, ласкочь, ласкредствовати, ласкечинъ, приласкати, заласкати, обласкати, ласкати, ласкавши, ласкатися, неласкавый, неласкаво, неласкавьно, ласкавший, ласкордый, ласкосредствовати, лащу, ласкаю, ласкредовати… и прочее! Разве вы говорите теперь: любезникъ, любивый, любивник,
