поторопиться.
Бригадир скакал на своем коне, немного опережая Сурэна, — он показывал дорогу. Небо только начинало сереть, и на нем четко выписывались отдельные горные вершины. Тишина и покой располагали к раздумью.
Сурэн должен был признаться себе, что в душе немного побаивается предстоящей встречи. Вот уже десять лет, как он на партийной работе. Но всякий раз, когда предстоит разговор с малознакомым человеком, он не может сдержать волнения. И не потому, что недостаточно уверен в себе — опыт, как ни говорите, у него немалый. Он, Сурэн, отлично знает свою слабость — слишком любит командирский тон. Это у него осталось от армейской службы. Он долго прослужил на границе, и, видимо, неплохо, если в мирное время был награжден значком «Отличник пограничной службы». Ему нравилась армия с ее четкой субординацией и дисциплиной. Приказали — выполняй, и никаких отговорок! А тут что ни человек, то загадка. Удастся ли разгадать ее, подобрать ключик к душе — вот в чем трудность.
— Товарищ бригадир! А ну запевай! — вдруг скомандовал Сурэн.
Бригадир недоуменно оглянулся, и на его обычно невозмутимом лице, которому твердая складка губ и густые сросшиеся брови придавали особую мужественность, появилось выражение почти детской растерянности.
— Я бы спел, да голоса нет, товарищ секретарь, — отозвался он, сдерживая резвый ход лошади. — Да и песен я не знаю. Две-три строчки, не больше.
— Ни за что не поверю! — засмеялся Сурэн. — В ваших краях, что, свадеб не бывает? Не знаю, как здесь, но у меня на родине каждый мужчина должен спеть на свадьбе не меньше трех песен.
— И у нас так же, но, к сожалению, не только на свадьбах любят погорланить. Кому не лень гонят из молока водку, а уж пьют зачастую безо всякой меры. Напьются — и знай себе распевают песенки. Я тут, знаете, что надумал? У аратов следует конфисковать всю посуду, годную для перегонки молока: котлы, кастрюли, те, что побольше. Развести жаркий костер и все туда побросать — пускай плавится!
— Отменный получился бы костерок, — кивнул Сурэн. — Только, боюсь, как бы одного ретивого бригадира заодно с посудой в переплав не пустили. И косточек от него не останется.
Но «ретивый бригадир» и ухом не повел.
— Если вам это не нравится, — серьезно продолжал он, — предлагаю так организовать труд в объединении, чтобы ни у кого минуты свободной не оставалось, да и разъяснительную работу поднять. Например, только рассядутся люди выпить и закусить, а к ним — агитатор: пожалуйте, мол, на беседу. Как не пойти? Тут уж не до застолья. Снова собрались, по рюмкам начали разливать, а тут — новое кино привезли, милости просим. И так раз за разом. Глядишь, пропадет охота бражничать.
В этот момент, словно живая иллюстрация к словам бригадира, из-за ближнего холма появился всадник, неуверенно сидящий в седле, — явно под хмельком.
— Вот он, пожалуйста! — с возмущением воскликнул бригадир, поджимая губы. — Вы бы пристыдили его, товарищ секретарь.
Всадник натянул поводья, поздоровался.
— Все пьянствуешь, Чойнроз? — сурово спросил бригадир. — Смотри, это до добра тебя не доведет.
— А что прикажете делать, бригадир? Сколько можно без дела болтаться? Сил моих больше нет! Вот и запил.
— Сам посуди, могу ли я без разрешения начальства принять тебя в свою бригаду? — недовольно поморщился бригадир.
— Где оно, ваше начальство? Небось из своего кресла даже большую гору не видит. А мы — люди маленькие, не до нас ему.
— Больно ты расхрабрился, приятель, — строго остановил бригадир Чойнроза. — Вот секретарь партячейки, можешь с ним поговорить, коли приспичило.
Хмель разом сошел с Чойнроза, но раздражение не убавилось.
— Меня зовут Цамбын Чойнроз, — глухо сказал он, обращаясь к Сурэну. — Верно, выпил я, но, честное слово, самую малость. А почему? Да потому, что не дают мне работы в родных краях. А все они виноваты, вот эти бюрократы! — Чойнроз указал кнутовищем на бригадира.
«Ах ты щенок! — мысленно ругнулся бригадир, стараясь, однако, не терять самообладание. — Бывают же такие людишки — сами накуролесят, а другие — расплачивайся!»
Секретарь выслушал сбивчивый рассказ Чойнроза, а когда тот кончил, задумчиво произнес:
— Тебе не нашлось работы, и выходит, от этого ты впал в отчаянье?
— Верно, начальник! Много лет я в рот не брал спиртного. Да и сейчас выпил капелюшечку. С непривычки развезло, извините.
— И все-таки отложим на время наш разговор. Возвращайся домой, отоспись хорошенько, а потом приезжай на центральную усадьбу. Разыщешь меня, и мы обо всем потолкуем. Обещаю, без работы не останешься. В наше время, да чтобы пропадала без дела пара молодых здоровых рук? Ерунда!
Они уехали, а Чойнроз остался стоять с бессильно повисшими вдоль туловища руками — теми самыми, которые секретарь назвал «молодыми, здоровыми». Некоторое время он беззвучно шевелил губами. Однако вскоре опомнился и закричал вслед Сурэну и бригадиру, отъехавшим уже на приличное расстояние:
— Спасибо вам! Я непременно приеду! — И пришпорил коня, низко припав к шелковистой черной гриве.
— Видали, товарищ секретарь? Что ни день, то повод для выпивки: то стрижка овец, то забой скота, то валянье войлока.
— Чойнроз обращался к вам с просьбой о приеме в бригаду? Почему не взяли?
— Да как его примешь? Единственный сынок богача Цамбы, отчаянный забияка и дебошир. Чуть было человека на тот свет не отправил. Повезло — пуля угодила в кобылу, а не в хозяина. Несколько лет назад эта история наделала много шума. Недавно Чойнроза освободили, вроде бы досрочно. Говорят, он в колонии работал хорошо, а все равно доверия у меня к нему нет. Он уже ко мне приставал: поручите, мол, отару пасти. И в полеводческую бригаду просился. Да только как бывшему заключенному общественное добро доверить?
— Значит, говоришь, покушался на жизнь человека?
— Стрелял в нынешнего бригадира полеводов Лувсанпэрэнлэя. Эх, хороша у него была лошадка! До сих пор Лувсанпэрэнлэй о ней забыть не может.
Сурэн внимательно глянул на сурового бригадира.
— Считаешь, Чойнроз неисправим?
— Думаю, что да, — буркнул тот, упрямо вскидывая подбородок, и подстегнул коня, давая понять, что больше не желает говорить на эту тему.
— Ну, это мы еще посмотрим, — вполголоса ответил Сурэн, обращаясь скорее к себе, чем к бригадиру. — Даже в самом пропащем человеке есть крупица добра, которая способна пересилить зло.
Солнышко уже светило вовсю, когда путники наконец добрались до стойбища Чултэм-гуая. Близился полдень, и стадо еще не выгоняли на пастбище. В хотоне было многолюдно, как в праздники. Бригадир нахмурился.
— Смотрите, товарищ секретарь, что творится! До сих пор овцы не кормлены. Форменный беспорядок!
Бригадир был прав. Хотон бурлил, словно река в паводок. Еще со вчерашнего вечера сюда стали съезжаться непрошеные гости, а нынче с утра пораньше и
