совершенное безмолвие порождает недоверчивость, неограниченная гласность производит своеволие, гласность же, вдохновленная самим правительством, примиряет обе стороны.
— Блестяще! — зааплодировал Пушкин. — Вы — дьявол!
— Чем циничнее описать такой механизм руководства умами, тем больше он понравится властям! В записке я представляю общество как котел, в котором накапливается недовольство, а нашу тему — клапаном, который даст отвод этому накопившемуся пару. Тогда общество будет знать, что есть тема, свободная от цензуры и чувствовать иллюзию свободы… Нужно убедить всех: и правительство, и Бенкендорфа, и государя в необходимости такого клапана.
— Это и будет наша архимедова точка, которой мы все перевернем в России! — воскликнул Пушкин.
— Да, как только мы получим в свои руки управление таким клапаном — мы получим с ним ключ к свободе. Вслед за одной темой, свободной от цензуры, со временем последует другая, потом третья… Я обязательно покажу вам эту записку, прочтите внимательно, здесь нельзя промахнуться.
— Хороший план, — сказал Александр Сергеевич. — Только увидим ли мы воочию его результат?
— Не мы, так другие. А нас — добрым словом помянут.
2
28 июля я нежданно нашел у себя в редакции записку и сообщение о том, что меня с раннего утра разыскивал Пушкин. Даже Греч, живущий в том же доме, в редакцию еще не поспел, был только Сомыч. Сначала Пушкин прислал записку, через полчаса явился сам и хотел видеть меня. По словам Сомова, Александр Сергеевич был отчего-то в растревоженных чувствах. «Уж не дуэль ли опять?», — обеспокоился Орест Михайлович. Я принял беззаботный вид, сказал, что, верно, поэты любят делать из мухи слона, а сам подумал, что может быть, дуэль не самое худшее, в конце концов, Пушкин до сих пор из подобных историй выкручивался.
Я уединился и распечатал записку. Предчувствие меня не обмануло.
«Любезный Фаддей Венедиктович!
Я попал в затруднительное положение и нуждаюсь в хорошем совете. Сегодня я вызван на допрос к генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову, причем по уголовному делу, требующему установления авторства «Гавриилиады». Ясно, что от меня ждут признания, но последствия могут быть ужасными. Надеюсь на вашу поддержку.
Свидетельствую вам искреннее почтение,
Пушкин.
P.S. Не имея сил ждать дольше, я отправился к вам лично, но опасаясь, что за мной могут наблюдать, я не решился ехать к вам домой (пуганая ворона куста боится, а я ворона пуганная, и неоднократно). А визит литератора в редакцию всегда можно оправдать.
P.S.S. Не застав вас в редакции, еду встреч Кутузову — что вам Наполеон. Надеюсь, хотя б на Бородино.
А.П.
Противу Пушкина ранее уже велось дело, касавшееся отрывка из элегии «Андрей Шенье», озаглавленного кем-то «На 14 декабря». Это перевод с французского пиесы, связанной с революционными событиями и повествующий о казни поэта. Там у Пушкина было оправдание в том, что перевод был сделан им до семеновской истории, и потому он не мог иметь в виду события, которые еще не произошли. И новый заголовок приписан был рукой какого-то студента. Расследование показало непричастность Пушкина к бунту, иначе бы царь не простил его. Тем не менее, дело было заведено. А история с «Гавриилиадой» значительно хуже. «Гавриилиада» — произведение богохульное, вольтеровское, сродни «Орлеанской девственнице». За насмешки над религией и атеизм могут в Соловки сослать или подале.
Первый допрос — дело важнейшее, тут надо сразу давать те показания, которых потом полагаешь держаться. Это я знаю и на собственном опыте, и на следствии относительно Грибоедова. Он во все время давал одни показания, и, когда не нашли противного в других показаниях, это послужило признанием его честности. Лучше бы уж Пушкин рискнул и приехал ко мне, ведь совет, опоздавший к сроку — одно сожаление.
Я едва дотерпел до полудня, сказал, что еду завтракать и отправился к Демуту. Александр Сергеевич был уже дома.
— Ах, Фаддей Венедиктович! — воскликнул поэт, принимая меня в объятья, — каково это — отвечать за глупости юнца, какого уж нет давно.
Пушкин находился в лихорадочном возбуждении, вызванном допросом.
— От души сочувствую и надеюсь, что дело еще можно поправить, — ответил я. — Что, как было?
— Строго, официально, вежливо. Сам генерал-губернатор Голенищев-Кутузов задавал некоторые вопросы. Впрочем, все сделанные мне вопросы касались одного — авторства «Гавриилиады».
— Надеюсь, вы не сознались?
— Иначе бы тут не стоял. Верно, они готовы были меня и арестовать.
— Не преувеличиваете, Александр Сергеевич?
— Как знать, Фаддей Венедиктович, но я сильно опасаюсь новой ссылки… Успокойте — зря? — Пушкин раз за разом пересекал короткое пространство комнаты, словно ему было тесно.
— Нет, нимало, — тревога моя за Пушкина усилилась. Он осознавал опасность, но явно не знал, как ее отвести. — Дело наисерьезнейшее, Александр Сергеевич — тут я вас не утешу. Расскажите по порядку — откуда все произошло? Поэма эта написана довольно давно, по крайней мере, я с ней знаком более пяти лет, отчего же дело возникло сейчас?
— В июне месяце дворовые люди отставного штабс-капитана Митькова подали жалобу, что сей Митьков развращает их в понятиях православной веры, читая им сочинение «Гавриилиаду». Они и список поэмы представили митрополиту Серафиму. От митрополита дело перешло к генерал-губернатору, который замещает царя, отбывшего на войну с турками. Вот все, что мне известно.
— Голенищев-Кутузов наверное доложил царю, и следствие идет с высочайшего соизволения.
— Вероятно так.
— В чем вас обвиняли?
— Допытывались, знаком ли с поэмой и ее автором. Я сказал, что знаком еще с лицейских времен. Рукопись ходила между офицерами гусарского полка, стоявшего в Царском Селе, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список я, вероятно, потерял или сжег.
— Очень плохо. Знаком ли вам этот штабс-капитан Митьков?
— Нет, не знаком, по счастью… А что, по-вашему, плохо?
— Потерял или сжег — плохой ответ, неуверенный, — сказал я. — Словно вы сами не знаете, какой линии держаться.
— Верно, не знаю. Я вдруг оказался перед лицом угрозы. Несчастье это свалилось нежданно, ведь я давно от той поэмы отрекся, ее словно бы писал другой человек.
— Да, юношеская шалость бывает слишком дерзновенной и опасной… ну-ну, не унывайте, Александр Сергеевич! — сказал я, видя, как бледен поэт. — Кто в юности не ошибался, тому и в старости вспомнить нечего будет. Всяк грешил и путался — а иначе как бы и не жил. Беда, что талант ваш ваши шалости так превознес над прочими. Не подумайте, что в укор говорю — сам, и в немладые годы, отринув прошлое, жизнь сызнова начинал… Думаю, что признаваться вам ни в коем случае нельзя, это дело грозит не Михайловским, а Соловками. Но если бы
