казалось каким-то хмурым и зловещим, даже воздух.
Когда начало темнеть, она незаметно сбегала в загородный домик, вытопила печку и накрыла на стол. Она купила бутылку красного вина. У нее кружилась голова, когда она думала о поцелуях примирения. Бедная Долли, она не предполагала, что этим поцелуям не бывать и что она еще будет радоваться, что не случилось ничего похуже.
Вернувшись домой, она услышала, как отец распекает ученика. Он говорил еще более раздраженно, чем обычно, — это был один из тех дней, когда он становился тираном. За ужином в его голосе несколько раз неожиданно прорывалась злоба. Он попробовал суп, надел пенсне и начал пристально рассматривать этот суп, словно в гороховом супе можно увидеть что-либо интересное.
— Лук! Суп пахнет луком!
— Как же может этот суп пахнуть луком? — осмелилась заметить фрау Нюслейн. Но Нюслейн уже с торжествующей злой усмешкой вылавливал из супа кусочек лука.
Ну, фрау Нюслейн резала лук, должно быть кусочек лука попал при этом в суп. В конце концов ведь это не яд!
Яд! А разве он сказал, что в супе есть яд? Нет, он говорил лишь о несомненном привкусе лука и больше ни о чем, а теперь говорят уже о яде!..
— Никто не говорит о яде.
Нюслейн метал язвительные взгляды сквозь стекла пенсне.
— Никто не говорит о яде? Но ведь ты сама только что говорила о яде!
Больше он не проронил ни слова. После ужина он закурил сигару и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, раздраженно пощипывая свою бородку. Это был плохой признак: он искал повода для ссоры. Долли убрала посуду. Девять часов. Надо надеяться, что сейчас он уйдет играть в кегли.
Вдруг до нее донеслись из комнаты возбужденные голоса. «Ой-ой-ой, уже спорят!» В том, что они ссорились, не было ничего необычного, позже никто не мог сказать, из-за чего, собственно, возникла ссора.
— Ты сегодня невыносим, — говорила мать, — шел бы уж лучше играть в свои кегли.
Ах, так? Он должен уйти? Его не хотят видеть дома! Подумайте только! Он хотел после целого дня работы отдохнуть от трудов в кругу своей семьи, а его попросту выгоняют! Выгоняют на улицу!
— Никто тебя не выгоняет. Ты перевираешь каждое слово!
Ах, хоть бы он прекратил уже свои бесконечные разговоры и ушел!
— Но мама же не хотела сказать ничего плохого, отец! — вставила Долли.
Нюслейн остановился и пристально посмотрел на нее сквозь пенсне.
— Недостает только, чтобы вмешивались дети! — возмущенно проговорил он, и Долли поняла, что дело плохо. — Этого только недоставало! Жена против мужа, дочь против отца! Иди спать, Долли! Слышишь? Только я не желаю, чтобы ты опять читала до поздней ночи, — освещение стоит денег, дочь моя! И я не желаю, также, чтобы ты опять удрала!
У Долли закружилась голова. Недавно она попросту удрала и отправилась на бал в клуб пловцов, несмотря на запрещение отца, считавшего, что в этом клубе ведут себя фривольно. «Фривольно» — больше он ничего не сказал. О, он знал все, хотя и не говорил.
— Иди спать, я проверю тебя. Впредь ты меня не проведешь! Авторитет главы семейства должен быть восстановлен!
Долли легла в постель одетая. Она дрожала от страха. Она плакала.
Нюслейн продолжал распространяться о падении нравов, об анархии в семье, наконец он сорвал с вешалки свое пальто из толстого сукна и плюшевую шляпу и ушел.
Долли слышала, как захлопнулась наружная дверь. Было уже около десяти часов. Нет, сегодня у нее уже не хватит смелости пойти туда. Генсхен, Генсхен!
Нюслейн выбежал во тьму. Обеими руками он нахлобучил на голову свою плюшевую шляпу. Несчастье пригибало его к земле. Его несчастье, его трагическая судьба заключались в том, что он женился на женщине, которая духовно была ниже его. Немного спустя он успокоился; благотворная волна мягкой грусти охватила его.
— Такова жизнь, — вздыхал он, — такова жизнь!
Человек женится, и с этого момента он связан по рукам и ногам и принужден жить в захолустье, среди совершенно необразованных людей, которые понятия не имеют о расщеплении атома и об электронах. А он, быть может, рожден для более высокого призвания! Рожден, чтобы стать изобретателем, ученым, государственным деятелем — кто знает? Нюслейн снова вздохнул и снял плюшевую шляпу, чтобы освежить разгоряченную голову. А может быть, он стал бы философом? Кто знает? Но теперь все в прошлом, жизнь испорчена. Лучше всего было бы уехать прочь отсюда, прочь — где-нибудь на южных морях еще можно стать человеком. Господь бог отвернулся от холодного севера, господь благоволит к югу.
Вдруг Нюслейн остановился. Куда он, собственно, забрел? Вокруг него сгустилась темная ночь. Он увидел белые кресты над стеной. Ах, это кладбище. Равнодушно прошел он мимо белых крестов. Он не боялся ни белых крестов, ни мертвецов, погребенных под ними, ни темного призрака, перегнувшегося через стену и простиравшего к нему руки. Это была просто плакучая ива, раскачиваемая ветром. Нюслейн не боялся призраков. Здесь, среди этих крестов, будет когда-нибудь лежать и он.
«Возвышенная цель, достойная меня!» — подумал он и насмешливо рассмеялся про себя, минуя кресты и медленно входя в дачный поселок.
Внезапно он остановился. Что это? Кажется, на его дачке брезжит тусклый огонек? Это ведь его дача — ну да, вот и флагшток, а из трубы вьется светлый дым! Странно, странно! Он погладил свои реденькие усы. Может быть, привидения все-таки существуют, и одно из них сидит там у печки и греет озябшие руки. Он весело засмеялся.
«Какая чепуха! — сказал он самому себе. — И это говорит философ! Даже если допустить, что привидения существуют, нельзя ни в коем случае поверить, что они способны мерзнуть. Нет, где дым, там и люди! — заключил он. — Животные не умеют разводить огонь».
Он вошел в палисадник и постучал в дверь домика. Дверь была закрыта. Он нащупал ключ под водосточной трубой и открыл дверь. В печке тлели угли.
— Кто здесь? — крикнул он. Все его тело в одно мгновение покрылось гусиной кожей — такой сильный страх испытал он теперь. Он чиркнул спичкой: никого, домик был пуст. Он увидел на столе свечу и зажег ее.
«Ого! Вино, да еще бордо! Ого! Сигареты, печенье! Ого! — Он остолбенел от изумления. — На моей даче явно кто-то живет; эти люди чувствуют себя здесь отлично, и к тому же жгут мои прекрасные сухие дрова. Какая безграничная наглость!»
Он попробовал вино. Замечательное! От Шпана, разумеется. Приключение вдруг настроило его на мирный, даже веселый лад, он сразу забыл о
