явно закололи барашка, только меня не позвали собирать жертвенную кровь.
— Крепления где?
— В той коробке.
Они… и правда разговаривают. Как посторонние, но разговаривают… Раш’ар не смотрит на меня, он и раньше почти не смотрел, но теперь его избегание сменило градус, сменило полюс — с напряженно-жаркого на болезненно-замкнутое. Кажется, вот наш барашек…
Знать бы еще, сколько крови он пролил… и будет ли еще проливать?..
Чувство вины — иррациональное и никому не нужное — кусает краешек мозга, пуская свой тухлый привкус. Я не хотела этого. Я не хотела… чтобы вот так все складывалось… но может… может если бы… хватит. Только голову себе заморочу… а ей много не надо, этой моей голове. Как долго хватит эффекта от тех процедур на станции? Не начну ли я… снова?.. Шерша говорила — эффект стойкий, должно хватить до конца жизни, но черт его знает… Вчера вон за стекло схватилась… будто каждый день это делаю…
Чтобы не путаться под ногами, я скрываюсь наверху — и со скуки листаю и перечитываю все, что сохраняла в закладках до лучшего момента. Внизу снова тишина, но она не так давит, как раньше. Кто-то чем-то шуршит, скребет… стены латают, судя по всему… как дикие кабаны, честное слово, так посбивали углы… ну, дай бог, чтобы эта их клятва что-то да значила.
Иначе я и правда не знаю, что с ними делать.
Ближе к ночи я оставляю дверь в спальню открытой — и после душа застаю там Мара. Мне неловко и стыдно, ведь я оставила его вчера ночевать внизу… хотя это его дом, вообще-то… так что я переминаюсь с ноги на ногу, ищу что сказать, когда внизу раздается хлопок входной двери.
— Раш’ар?..
— Он будет спать у себя.
— У себя?..
— Да… его дом тут недалеко.
— Я…ясно.
Я хочу спросить: о чем вы договорились, что ты ему сказал, а Мар явно что-то такое ему сказал, раз тот без споров и ссор решил уйти на ночь из дома… Я хочу — но вместо этого молча забиваюсь под одеяло и клубочусь: у меня все-таки начались критические дни, и тело содрогается от легкого озноба и спазмов.
Мар гасит свет и ложится рядом, прижимая мою спину к своей груди.
— Нездоровится? — спрашивает он спустя минуту, легкая тревога сквозит в голосе.
— Ну так… по-женски…
— Понял. Хочешь горячего?
Хочу горячего тебя, но мне нельзя.
— Нет, спасибо.
— Ладно. Тогда засыпай.
Заснешь тут… вопросы роятся в голове, я изо всех сил прижимаю их повседневными мыслями: что приготовить на завтрак, где тут пополнить запас средств гигиены, не забыть отнести Гриде пустую бутылку из-под домашнего сока, которым она неделю тому нас угостила… Отогреваясь, я понемногу расслабляюсь, гул мыслей в голове становится невнятным… тихим… пока не исчезает совсем…
4-2
Сплю я некрепко — просыпаюсь несколько раз среди ночи, с трудом забираясь потом обратно в вязкий полусон. Под утро Мар уходит, постель быстро остывает, и зябкая пустота за спиной будит меня окончательно. Раздавшиеся внизу голоса — на грани слышимого. Но я их слышу, замирая и не дыша.
— … Как она?
— Говори тише. Спит.
— …говорила что-нибудь?
— Нет. Сам спрашивай.
— …
— Тебе сколько лет?
— Ладно… забудь… запах…
— Женское… это нормально.
— …Жутко. Принесу вечером…
— Давай…
— Мар…
— Что?
Тишина звенит так долго, что от нее закладывает уши. Может, вышли? или поняли, что я не сплю?.. пока я решаюсь на вдох, снизу доносится непривычное, искаженное, странное…
— Шер’тарнам, Маршаллех.
И снова пауза — совсем другая, живая, напряженная — колотится биением сильных сердец…
— …и ты прости меня, Раш’ар.
Меня пронзает изнутри — неведомой силы облегчение затапливает внутренности раскаленным, искристым… больше я не слышу ничего, даже говори они над ухом, ничего бы и не услышала…
Может теперь… все-таки что-то наладится?..
* * *
Я убеждаюсь в этом еще раз — наутро, когда тихий Раш’ар приходит и молча садится за стол — а Мар не встает и не уходит. Напряженная тишина забивает горло и есть становится решительно невозможно. Я с трудом проталкиваю по пищеводу кусочек хлеба, молясь не подавиться, и быстрее чем нужно вскакиваю за еще одной тарелкой. Для туров сесть за один стол и разделить трапезу до сих пор имеет особое значение. Я доверю тебе — и я отвечаю доверием. Все это время они ни разу не ели не то что за одним столом — в одной комнате даже.
— Жарко сегодня, да? — брякаю я от переполняющих меня неловкости, радости и волнения. Раш кивает, но молчит, Мар подхватывает: да, действительно. Обещают еще большее потепление, к празднику Отчего огня будет самая жара — а потом она пойдет на спад.
— Отчего огня?
— Конец лета, перед сбором урожая. Мы просим благословения Великого Тура на жатву, а Миршельнасс молим на мягкую зиму.
— То есть праздник больше религиозный?
— Больше да, но гуляния вполне себе мирские.
Я делаю мысленную пометку — почитать о празднике на досуге.
— А у вас были какие-то традиции в семьях на этот праздник?
— Ну, у меня особо не было… Отец водил на гуляния, покупал сладости… дом обычно украшают женщины, а их, сама знаешь, не очень у нас много…
— Ясно… — я вдыхаю больше чем нужно, беру паузу больше чем нужно. — Раш… а у тебя?..
Тур, до этого сидевший почти не поднимая глаз, вскидывает на меня их с удивлением — как будто пропустил весь разговор мимо ушей и теперь пытается понять, что от него требуется.
— А… ну… мама вешала звонари… и плела ракум к празднику…
— Ты рос с матерью? — удивляюсь я невольно и тут же жалею о вопросе: лицо тура становится блеклым и невыразительным.
— До пяти лет. Потом ее не стало.
— Мне жаль. Извини.
Он делает вялый жест рукой, Мар следит за ним пристально — и я не до конца понимаю его взгляд. Напряжение и… сочувствие?..
— Ты не обязана следовать традициям наших семей, — говорит он спустя тяжелую паузу, когда я от тоскливого стыда уже покрываюсь пятнами. — Ты можешь придумать что-то свое… или не придумывать вовсе.
— Хорошо… хорошо я… я подумаю. Раш, правда, мне жаль. Еще раз извини.
Он улыбается — тенью той улыбки, что растягивала его лицо и делала похожим на волчье. Но в этой улыбке тепла больше, чем я ощущала от него за все это время.
— Ничего. Это было очень давно.
* * *
— Выглядишь лучше.
— … спасибо.
Не знай я Гриду достаточно хорошо, решила бы:
