и отец мой, пахарь-труженик.
Чтобы славу я познала, она мне песню подарила. Чтобы золоту знать цену и каменьям драгоценным, меня и в золото, и в камни она любовно нарядила. Чтобы я всех любить умела, чтоб за жертвенность святую братьям кланялась я земно, показала мне судьбинушка реки красные, кровавые, напоила чашей горьких слез над крестами безымянными, что убогими сиротками по чужой земле разбросаны. Причастила горьким горюшком, умудрила, приголубила ярким светом, ярче солнышка, чтобы знала я да ведала, для чего сюда мы присланы, чтобы душа светилась и слезами омывалась.
Вот где радость-то пресветлая, как додумалась, дозналась, для чего сюда мы присланы.
В жизни я знала две радости: радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания.
Чтобы понять, какая радость мне дороже, я скажу, что после радостного артистического подъема чувствуется усталость духовная, как бы с похмелья.
Аромат этой радости можно сравнить с туберозой. Прекрасен ее аромат, но долго дышать им нельзя, ибо от него болит голова и умертвить может он.
А радость духовная – легка, она тихая и счастливая, как улыбка младенца. Куда ни взглянешь, повсюду светится эта радость, и ты всех любишь и все прощаешь.
Эта радость – дыхание нежных фиалок. Дыхание их хочешь пить без конца. Радость первая проходит, но духовная радует до конца дней.
* * *
На второй неделе поста в Михайловском театре давался концерт под покровительством великой княжны Ольги Николаевны в пользу семей убитых воинов.
Там было мое первое выступление после приезда с фронта. В день концерта ко мне в лечебницу два раза приезжал В.В. Логранж и внушал, глядя на меня своими черными искристыми глазами:
– Ты будешь сегодня петь так, как никогда не пела. Ты все забудешь, что тебя тревожит.
Вечером Логранж повез меня в театр. Там Ю.П. Апрелев проводил меня в ложу своей матери. Милая Елена Ивановна, никуда не выезжавшая, приехала, чтобы поддержать меня своей доброй силой.
В ложе я подошла к зеркалу и увидела свое отражение. Это была не я, а вешалка, на которой висело черное платье. К худому бледному лицу не приставали ни пудра, ни румяна.
– Я не могу петь, – взмолилась я перед распорядителем М.И. Горемыкиным.
– Нет, ты, Наденька, будешь петь, – ласково, но твердо сказала мне Елена Ивановна, предупреждая ответ М.И. Горемыкина, и погладила мне голову.
– Хорошо, буду петь, – сказала я покорно.
Я была хозяйкой вечера. Весь зал требовал хозяйку вечера на сцену, и вот я вышла из ложи, и вот я на сцене. Чтобы не упасть, я прижалась к роялю.
В зале гробовая тишина, а я не пою. Вдруг увидела в полутьме горящие глаза Логранжа и вспомнила слова песни, написанной для сегодняшнего концерта:
Средь далеких полей, на чужбине,
На холодной и мерзлой земле,
Русский раненый воин томился,
В предрассветной, безрадостной мгле.
Как странно звучит мой голос, будто чужой. Давно его не слыхала, не такой был у меня. Нет сил. Сердце колотится, я задыхаюсь, я не пою, а говорю:
Знает он, не дождаться рассвета.
Вражьей насмерть сражен он рукой.
Тяжко раны болят, но не это
Затуманило очи слезой.
«Боже, с радостью я умираю,
За великий народ, за Тебя,
Но болит мое бедное сердце,
И душа неспокойна моя.
Там в далекой, любимой отчизне
Без приюта осталась семья»…
И случилось вдруг дивное диво,
Осветился зарей небосвод,
И к страдальцу в сияньи и блеске
Кто-то светлый и чудный идет.
И звучит в просиявшей пустыне
Голос, полный любви неземной:
«Храбрый воин, не бойся, и ныне
Совершил ты свой подвиг святой.
Будь спокоен. Защитником верным
Будет Бог для малюток-сирот,
Не допустит обиды и скверны,
И накормит, и слезы утрет».
И с улыбкой, в краю неизвестном,
Встретил воин наш смертный свой час,
Осенил себя знаменем крестным
И без жалоб навеки угас.
Вы, к кому так судьба не сурова,
Кто отцов и детей сохранил,
Не забудьте завета Христова
И завета из братских могил.
В зале была тишина. Будто раздумывали, можно ли такой песне аплодировать?
Но чей-то хлопок нарушил тишину. Зал загремел от рукоплесканий, мне вручили большой ковш, и М.И. Горемыкин повел меня со сцены в публику.
Ковш быстро наполнился деньгами, потребовались шапки. Все были щедры и давали, давали для сирот свои лепты.
Как хорошо сознавать, что бывают минуты, когда люди одинаково думают и одинаково добры – все до одного.
После сбора ко мне в уборную пришел военный министр Сухомлинов.
Перед ним все расступалось тогда, но что было потом… О почести человеческие, кратковременные!
Недавно, в Берлине, я стояла над скромной могилой Сухомлинова. Думал ли военный министр России, что Германия даст ему последний приют?
Тогда же тихой, вкрадчивой поступью вошел ко мне и поэт – крестьянин Н. Клюев.
Мне говорили, что Клюев притворяется, что он хитрит. Но как может человек притворяться до того, чтобы плакать? Я пригласила его к себе, и Н. Клюев бывал у меня.
Он нуждался и жил вместе с Сергеем Есениным, о котором всегда говорил с большой нежностью, называя его «златокудрым юношей». Талант Есенина он почитал высоко.
Однажды он привел ко мне «златокудрого». Оба поэта были в поддевках. Есенин обличьем был настоящий деревенский щеголь, и в его стихах, которые он читал, чувствовалось подражание Клюеву.
Сначала Есенин стеснялся, как девушка, а потом осмелел и за обедом стал трунить над Клюевым. Тот ежился и, втягивая голову в плечи, опускал глаза и разглядывал пальцы, на которых вместо ногтей были поперечные, синеватые полоски.
– Ах, Сереженька, еретик, – говорил он тишайшим голосом.
Что-то затаенное и хлыстовское было в нем, но был он умен и беседой не утомлял, а увлекал и сам до того увлекался, что плакал и по-детски вытирал глаза радужным фуляровым платочком.
Он всегда носил этот единственный платочек. Так же и рубаха синяя, набойчатая, всегда была на нем одна. Я ему подарила сапоги новые, а то он так и ходил бы в кривых голенищах, на стоптанных каблуках.
Иногда он сидел тихо, засунув руки в рукава поддевки, и молчал. Он всегда молчал кстати, точно узнавал каким-то чутьем, что его молчание мне нужнее беседы.
*
