времени. Тогда я мог бродить по квартире, предаваясь в тишине своим мыслям. Может быть, мне удастся когда-нибудь доучиться на историческом. Или купить велосипед! Я ложился на пол возле кровати и изучал клубки пыли. «Ошметки», — называла их моя мать. «Вон там, под кроватью, ошметки». Если бы она смогла заглянуть в свою собственную погребальную урну, подобно тому, как это сделал тогда я, совсем еще молодой, она, может быть, произнесла бы то же самое слово. В любом случае, кошачья шерсть действительно скапливается по углам комнаты шариками приличной плотности. Вроде уменьшенных облачков перекати-поля в диораме из жизни Дикого Запада. Каждый раз, находя комок шерсти, я хвалил Джинни. Иногда я боком, боком, распластываясь и изгибаясь, заползал целиком под кровать и играл в «человека, оказавшегося под завалом во время землетрясения». Паучки-косиножки были безвкусные, ну, может быть, чуть-чуть отдавали миндалем.
2
Особенно жарким днем слепая пришла в «Джирино» одна. Как обычно, я с ней поздоровался. Она немного испугалась, стала извиняться.
Чтобы сесть, ей понадобилось намного больше времени, чем обычно. Края и углы соседних столиков все время пытались ее схватить, и она снова просила прощения. Я взял ее под локоть и провел к выбранному месту.
— Вы сегодня одна? — спросил я своим обычным официантским голосом.
— Да, — ответила она.
— Подождете или закажете сразу? — произнес я на манер оперного речитатива.
На лице ее промелькнуло какое-то странное выражение. Может быть, боль. А может быть, нетерпение, веселость, злость, — я не знал.
— Закажу сразу, — сказала она.
— Например, можем предложить томатную фокаччу с розмарином.
— Окей.
— Или киш с лососем и петрушкой.
Она подумала, и на миг по лицу ее скользнула тень прежнего непостижимого выражения.
— А сэндвич?
— Всегда в меню.
— Тогда сэндвич, пожалуйста.
Я ставил стаканы в посудомоечную машину и одновременно наблюдал за ней. Она определяла время на часах, ощупывая пальцами гибкие, выпуклые стрелки, потом вставила в ухо белый беспроводной наушник и стала что-то слушать. В этот час свет, падая сквозь оконные стекла, рисовал на столешницах занятные узоры из звездчатых медуз — их создавали отблески винных бокалов.
Я принес ей сэндвич.
— Вот, пожалуйста.
Она поблагодарила. Я уставился на ее руки. Красивые. С очень тонкой, пронизанной множеством жилок, кожей.
Она потерла ладони, словно для того, чтобы их согреть, а потом принялась за еду.
— Приятного аппетита, — сказал я. — Ваш муж сегодня пропустит самое вкусное.
Поскольку эта фраза, нелепая и неудачная, повисла в пустоте, я быстренько рассмеялся.
— Ах, вот вы о чем. Нет, мы расстались, — сказала женщина.
— А, окей. Сожалею.
— Ммм, — промурлыкала от удовольствия она, жуя сэндвич. — Так лучше. Для начала.
— Окей, да, — повторил я. — Я знаю, как это бывает.
Кажется, она удивилась.
— Что?
— Я только хотел сказать, что я, то есть если так лучше, если люди, пока… Я знаю, как это бывает.
— Ааа… Да.
Автобус, на котором я ехал в школу, течением увлекло в общий вечерний поток машин — в город возвращались те, кто работает в пригородах.
Я вспоминал разговор со слепой женщиной. Но было так жарко, что я не смог найти ему никакого спасительного истолкования.
Чем дольше автобус, окруженный транспортом помельче, невозмутимо стоял перед беспрерывно переключающимися светофорами, тем более представлялось мне вероятным, что какой-нибудь пассажир внезапно превратится в контролера. Жара и бесконечное мучительное ожидание вдруг пробуждают в нем глубинные, спящие инстинкты, он встает с места и начинает подвергать сомнению законопослушность окружающих.
Когда я добрался до школы, было без пяти пять. Безжалостные раскаленные дневные часы. Было так жарко, что, переходя улицу, люди становились прозрачными. А машины теснились у тротуара, являя собой дополнительные батареи отопления, свихнувшиеся. Пот стекал у меня даже по ушам. В здании школы сладковато пахло кабинкой для переодевания. У дверей учительской ждали своей участи какие-то пакеты. Навстречу мне вышли учительницы в светлых, похожих на пляжные, платьях и поздоровались.
— А она что, совсем слепая?
— Абсолютно. Целиком и полностью. Обильные поражения сетчатки.
Грегор пожал плечами и задумался. Сегодня винтики лежали в его кофейной чашке. Мы чередовались.
— И она тебе нравится?
— Еще как.
— Надо же.
Вокруг ящика с рабочими инструментами, жужжа, кружили две мухи.
— А как ты, собственно, познакомился со своим другом? — спросил я.
— Ну, как-то так…
До сих пор я знал Марио только в лицо, иногда он встречал Грегора после работы. Марио был немного моложе его, думаю, ему было двадцать с небольшим. Даже в самую отчаянную жару он носил серую шапку-бини.
— Sorry. Мне просто интересно.
— Да что там рассказывать, ничего интересного, — сказал Грегор. — Он, пожалуй, и сам уже не помнит.
— Надо же. А вот это уже интересно.
Грегор отмахнулся.
— Чего там.
Я готовил чистящие и моющие средства для обоих кабинетов химии. При этом я намеренно немного медлил, затягивая работу. Какими бы короткими ни были наши с Грегором беседы, я уже успел их полюбить.
— А эту штуку мне тоже взять? — спросил я.
— Да, может быть, она тебе понадобится.
— А в ней вообще дышать можно?
— Почувствуешь на себе.
— Круто.
Я повесил защитную маску на шею. От нее мерзко пахло какой-то химией.
— Где-нибудь через час зайди посмотреть, жив я еще или нет, — попросил я.
— Но вот из-за твоей новой подруги, — вдруг сказал Грегор.
— Что «из-за моей новой подруги»?
— Вот я бы не стал из-за нее так волноваться.
— Она еще не моя подруга.
— Да, но как знать? Так ведь говорят?
— Она просто приходит в кафе.
— В любом случае, надо тебе к ней присмотреться, вдруг что получится? Может быть, вы поладите.
— Хорошо, попробую.
У Джинни не было особого мнения на этот счет. Она чувствовала себя неважно. Жара, одиночество, боли в суставах. Высунув язычок, сидела она в прохладной тени кровати. Я принес ей из холодильника молока, и она принялась лакать, пока молоко не потекло у нее по грудке. Потом, свернувшись плотным клубком, улеглась рядом со мной и засопела. Постепенно сопение превратилось в утомленное мурлыкание, которое, стоило только ее погладить, тотчас же обрывалось. Я открыл окно, впуская в комнату немного ночного воздуха. Из кромешно черных окрестностей доносился шелест космоса. Его нарушали только прозрачно-ясные звоночки трамвая, время от времени долетавшие со Старой Почтовой улицы, и я представил себе, что это не трамвай, а длинная и узкая, ярко освещенная изнутри, оборудованная болтающимися ручками жилая комната, проплывающая ночью мимо темных домов.
3
Аня жила недалеко от «Джирино», на Клостервисгассе. С красивого фасада ее дома взирало множество каменных лиц. К железной оградке неловко привалилось несколько велосипедов. Соседние дома были
