на улицах, и снег скрипел под ногами. Движения людей были еще неловкими. Еще была цепкость зимы.
Но вестники весны были уже во всем: в удлинившемся дне, в небрежно распахнутых шубах, в поголубевшем небе.
Нога у Люси совсем поправилась. Но врач советует Люсе быть осторожней.
— Смотрите, калекой останетесь, если будете так много бегать, — угрожает он ей. — Больше сидите дома, будьте серьезной...
Трудно выполнить предписание врача, трудно быть серьезной, когда кровь быстро бежит по жилам, когда в мастерской предвыставочное волнение и суета, как в школе перед экзаменами.
В начале марта отборочная комиссия рассмотрела представленные экспонаты. Комиссия была требовательная, суровая, и много изделий, претендовавших предстать на выставке перед зрителями, оказались отвергнутыми.
В целом, правда, работы мастерской были одобрены. Особенно понравилась роспись Татьяны и Соколовского. О Соколовском говорили, как о художнике большого мастерства, и выражали желание видеть его работы на советскую тематику. Полной ярких, жизнерадостных красок была, по мнению комиссии, роспись Верочки. И даже Мрозевский мастерски оттушевал на белоснежных тарелках северных зверей тонкой пылью своего аэрографа.
«Ну что же, — думала Люся, искоса поглядывая на Мрозевского, старательно выдувавшего роспись аэрографом, — это, во всяком случае, лучше, чем ходить из угла в угол и сплетничать. Пожалуй, он не так уж противен... И вообще, какие молодцы все наши!..»
И тут ее охватило чувство гордости за Соколовского, и за Татьяну, за Верочку, и даже за этого «гуся», Мрозевского. И сна не могла пенять: то ли она горда тем, что находится в их среде, то ли горда ими самими, независимо от себя. Она не знала, что в ней рождается незнакомое ей чувство гордости за других людей...
А что стало с Люсиным блюдом, с «Высоким холмом», как назвала она свою роспись?
О, об этом блюде в комиссии было немало разговоров и споров.
Один из членов комиссии нашел тему росписи серьезной, но выполнение наивным, механическим.
— При чем тут высокий холм? — спрашивал он товарищей по комиссии.
«И правда: при чем?» — недоумевали с ним некоторые.
Иным казалось спорным сочетание красок и линий.
Другие находили в росписи примитивную аллегорию.
Некоторые члены комиссии считали излишним стремление художницы морализовать. Уж слишком прямо, «в лоб», выражала художница свои идеи (надо бы их упрятать поглубже, чтобы сам зритель, всмотревшись, задумался — и самостоятельно их раскрыл). Некоторые считали небезупречной композицию.
Но — странно: всех, кто взглядом или рукой касался блюда, — всех поражала какая-то легкая свежесть, веявшая от росписи. Казалось, будто художник вновь обрел и воплотил в творчестве простую детскую радость, которую обычно теряют взрослые, покинув страну невозвратимого детства. Нельзя было не ощутить этой легкой свежести, — весенним ветром веяло от рисунка и красок.
На этом сошлись все члены комиссии. И блюдо взяли на выставку...
8 марта пошла Люся на женское собрание.
Она шла в одном ряду с Волковым, Татьяной, Верочкой. С непривычки она устала, но ей не хотелось покидать товарищей. Она оглядывала людей на тротуарах и в окнах. Когда-то она так же стояла в сторонке на тротуаре или в окне, глядя, как тысячи людей проходят мимо нее в едином потоке, вперед...
Ее блюдо — на выставке, в одном из просторных стеклянных шкафов, среди других фарфоровых изделий завода. Весна проникала сквозь широкие окна музея, солнечные лучи играли на блестящей поверхности фарфора.
Посетители останавливались возле шкафов, приближались вплотную к стеклу, чтобы лучше разглядеть рисунок и краски росписи.
Возле блюда лежала узенькая полоска бумаги с надписью:
Худ. Елена Боргман.
Дома, по телефону, только и было теперь разговоров, что о выставке. Казалось, такой пустяк: блюдо, — а вот, оказывается, «весь город» знает о нем. Люди, с которыми Люся не встречалась месяцы, годы, считали нужным справиться у нее, она ли это: «Худ. Елена Боргман». И она всем отвечала с лукавой скромностью:
— По-моему, я...
Петр слышал эти телефонные разговоры. Признаться, он хотел пойти на выставку, но опасался, что встретит там кого-нибудь из родных или знакомых Люси. Прочитав, однако, в газете отчет о выставке и увидев среди фамилий молодых, впервые выставляющихся художников «Боргман», решился. Он выбрался с утра, полагая, что в эту пору на выставке мало посетителей.
Но Петр ошибся. Он, правда, не встретил никого из знакомых, но вестибюль музея, несмотря на ранний час, был полон, — экскурсия школьников. Петр пришел на выставку. Среди школьников были совсем маленькие ребята, они жались к руководительнице, как цыплята к наседке, торопливо перебегая всем выводком от одного шкафа к другому.
«Любители искусств», — улыбнулся про себя Петр.
Он разыскал шкаф с фарфором и уже издали увидел знакомое блюдо. Он подошел к шкафу, долго смотрел на роспись, освещенную весенним утренним солнцем. Он вспомнил Люсину горку, полную когда-то чуждого ему фарфора, затем опустевшую и вновь теперь наполнявшуюся. С каким пренебрежением относился он некогда к содержимому этой горки — как к сущей безделице.
«Как это было глупо», — с досадой подумал он.
Петр оглядел зал и длинные стеклянные шкафы, наполненные художественными изделиями. Никого в эту минуту не было возле него. Петр видел бронзу, в которой художник отлил свою мысль, и мрамор, в котором вырубил свой замысел. Он ощутил восторг перед красотой, влитой в горячую бронзу и вырубленной резцом в мраморе и запечатленной тонкой кистью в фарфоре. Он ощутил почтительное изумление перед горячим, мужественным, тонким трудом художника.
Несколько раз перечел он узенькую надпись: «Худ. Елена Боргман».
К шкафу подошла группа маленьких школьников.
«Зачем их водят сюда, этих малюток? Что они понимают?» — удивлялся Петр, прислушиваясь к их голосам.
Ребята забрасывали руководительницу вопросами, выражали свое мнение.
— Хорошо! — говорили они, тыча пальцами в стекло. — Красиво!
И Петр, сам того не замечая, соглашался с мнением малышей...
С выставки Петр поехал на новостройку.
Он не был здесь целую зиму: квартиру обещали ему отделать не раньше чем к весне. Эта весна казалась Петру далекой. Но вот внезапно она подступила к городу и, хотя холод зимы яростно отбивал ее атаки, ворвалась в город с верой в свою правоту, как победитель.
Снег был уже счищен, и ровная серая лента асфальта весело и дружелюбно бежала навстречу автобусу. Снег таял на ровных участках земли, окаймленных низенькими оградами. Первая, чуть заметная зелень отвоевывала свои права. На остановках воздух ближних пригородных полей врывался в автобус.
Петр шагал к новому дому. Он видел: дом уже сбросил с себя кружево лесов, высился во весь рост. Петр
