лампочки. Одна опять перегорела.
Ночная комната холодна и пуста. Они прячутся от ночи. Невозможно питаться только неопределенностью. Существуют доверие и убеждения. Безысходность не может служить путеводным маяком.
Возможно, завтра они будут больше любить друг друга. Возможно, завтра они прослушают второй альбом, а он закончит «Возвращение автора».
Впрочем, авторы никуда и не уезжали. Они всегда были там, где им так удобно, — в тексте. А не написать ли «Против Сент-Симиона»?
Из их библиотеки пропала одна книга. Но они не помнят, какая именно.
Перевод Н. Чукановой.
ОДИНОКАЯ ЖЕНЩИНА НА СКАМЕЙКЕ
Из цикла «Уязвимые женщины»
В ее внешности не было ничего такого, что обычно привлекает внимание мужчин, — ни крутых бедер, ни высокой груди, ни стройных ног, ни соблазнительной пухлости. Худенькая, с маленькой головкой и телом подростка. На лице застыла испуганная улыбка — то ли от жизненных разочарований и меланхолии, то ли от безнадежного одиночества.
Она сидела с отрешенным видом на скамейке в парке. Бежевый комбинезон красиво контрастировал с голубизной скамьи. Со спины она походила на экзотическое декоративное растение. Времена ее юности давно миновали, но она по-прежнему распускала по плечам длинные рыжеватые волосы, чем неизменно вызывала потоки остроумия у проходящих школьников.
Одинокая женщина на скамье. Обмелевшее озеро; безлюдные, усыпанные листвой аллеи; болезненно тусклые лучи уже готового померкнуть солнца. Гуляющих мало. Зато мыслей много.
Она привыкла никогда не заходить слишком далеко в своих желаниях, трезво учитывая реальные возможности. И это казалось ей естественным. Зачем же лезть из кожи вон? Но за последнее время в ее мироощущение вкралось нечто новое. Она вдруг с болью ощутила свое невезение, прахом пошедшие мечты. Откуда взялось это чувство? Она не могла докопаться до причины. Душевное равновесие, давшееся с таким трудом, пошатнулось. И это угнетало ее. И ведь она отнюдь не слыла уродкой, жила в достатке. Впрочем, кто сейчас гоняется за богатством? Теперь каждый старается отыскать хоть частицу душевного тепла и нежности, как будто наш странный двадцатый век лишил людей самых естественных проявлений чувств. Могла ли она кого-то согреть?
И все же она не считала себя неудачницей. Она даже знала, что такое успех. Что же случилось с ней теперь?
Она была артисткой. Но только не такой, что выходят на сцену театра. Она была воздушной гимнасткой в цирке. Что ж, занятие не хуже всякого другого. Пожалуй, чуть больше риска. Задумывался ли кто-нибудь над тем, что значит стремительно пролетать в воздухе на двадцатиметровой высоте и чувствовать под собой пропасть? Местом ее работы и была пропасть.
Голуби постукивали клювами о камешки на аллее. Что им известно о тройном сальто? Порою люди завидуют голубям, их спокойной жизни. А что, если превратиться в птицу?
Голубю ничего не стоит перелететь с одной трапеции на другую. Но такой номер был бы слишком банальным. Зрители жаждут, чтобы у них дух захватывало. Они и платят за то, чтобы пощекотать себе нервы, отвлечься от забот. Одни лишь дети воспринимают цирк всерьез.
Она потянулась было за сигаретой, но раздумала. «Не следует курить на виду у всех…» То был один из последних внушенных ей матерью предрассудков. Как выяснилось, все остальные добрые советы также не стоили ни гроша. Быть вежливой, скромной, порядочной. Никогда не выходить за пределы разумного. Все окружающие признавали в ней множество достоинств… Почему же с недавних пор она начала сомневаться — нужны ли они? Мама позабыла открыть ей секрет счастья.
В чем же оно?
Сомнения будоражили ее. Кто знает, возможно, на самом деле она вовсе и не порядочная, скромная и вежливая. Что, если она злая, наглая, жадная и тщеславная? Как жить тогда?
Каждый человек видит другого по-своему.
Она сидела на лавочке в парке и мучилась. Возможно, улыбка случайного прохожего приободрила бы ее. Ведь так естественно — улыбнуться женщине, одиноко сидящей в парке.
Вечером предстоял очередной спектакль. Ее номер требует предельного напряжения. Физически она чувствовала себя превосходно. И все же этого было мало. Что-то исчезло. Она словно потеряла частицу себя. Взамен же в ней будто зародилось новое, непонятное существо, взбунтовавшееся против привычной, устоявшейся жизни. Она боролась с ним и не могла справиться. Существо вырывалось из рук, ускользало из-под контроля разума.
Появилась неуверенность.
Почему? Откуда?
Сомнение порождало страх. Чтобы избавиться от него, она должна была что-то изменить в своей жизни.
Что именно?
Там, вверху, под куполом, никто не протянет ей руку помощи. Там она одна, наедине со своей жизнью. Жизнь цепляется за ее руки и доверяет надежности ее мышц. В воздухе не приходится рассчитывать на поддержку любимого человека, детей или старых друзей.
Под куполом она одна. Но разве только там? Как избавиться от неуверенности? Как?
Вот что мучило ее. А прохожие в парке видели женщину, одиноко сидящую на скамейке.
Только и всего.
Перевод Н. Чукановой.
ПОЧТИ КАК У ШЕКСПИРА
Из цикла «Внутренняя динамика дней»
Тазлэу. Старинный монастырь, основанный еще Штефаном Великим. Только на страницах Пруста можно встретить нечто подобное. Ржавое солнце Паллади и величавость небес, как своды Палладио[11]. Стройные ряды высоких и горделивых елей поддерживают вселенский купол над нашей суетной землей. Развалины келий. Кошка. Незрелые яблоки. Безлюдье. Словно картина фламандской школы.
Пузатая колокольня — просторная, как постоялый двор в Трансильвании. Стебельки травы. Наглухо запертые двери. Но в окнах виднеется кухонная посуда, значит, и здесь живут люди.
Мысли путаются.
Респиги[12] был учеником Римского-Корсакова.
Разумовский стал графом, оттого что императрица влюбилась в статного крестьянина. Неужели и в тот день над полем сияло солнце?
Сохранилось ли в памяти человечества название древнего племени, чей боевой клич был: «Тхалатта! Тхалатта!»
История забыла о них, и никто не ведает, где они захоронены. Пожалуй, мы кое-что знаем о Ксенофонте. Или воображаем, что знаем.
Как глупы порою бывают люди. «Ну и уморил ты меня», — загоготала на весь рынок в Биказе ядреная бабенка, когда ее спутник, вероятно муж, робко заметил, что она выбрала незрелый арбуз.
«Нежелание сделать карьеру — это не доблесть», — заявил однажды Ханс Магнус Энценсбергер[13]. И не все в этом мире напрасно: вера в людей; время; длинный зал ожидания.
Я заснул бы в сиянии нашей собственной нежности.
Прохожу мимо казино, и течение моих мыслей меняется.
Они неразлучны. Случай и колесо Фортуны. Хотя и существует неотвратимость Рока.
Будет сырой вечер. И длинноногая девушка в туфельках на низком каблучке в
