того… И мы теперь без них. Не могу даже думать такое внятно! Не хочу! Не надо!
Реву, захлебываясь, икая, пока вдруг не понимаю, что уже не одна. Я у мамы на коленях, и она гладит меня по спине, целуя в волосы.
— Ш-ш-ш, тихо, солнышко, всё хорошо, родная!
Цепляюсь за неё, наконец-то позволяя себе громкие звуки.
Ну и что, если брат проснётся, теперь уже можно. Теперь всё можно! Мамочка, как же вдруг хорошо-то!
Под пальцами колется, какие-то острые камушки. Смаргиваю слёзы, чтобы видеть — это осколки толстого стекла. Замечаю и папу — он весь в красных царапинах, особенно на руках. Это совсем не нормально. Папа играет на пианино, он очень бережёт руки.
Заглядываю в его усталое лицо, он широко улыбается:
— А мы с мамой в аварию попали, представляешь! Машина в металлолом. Пока попутку поймали… Испугались слегка за вас, а ты молодец, справилась, горжусь тобой!
Перевожу взгляд на маму. Осколки стекла даже в её волосах. Она тоже вся поцарапанная, но смотрит на меня с той же радостью, что и папа. В её голосе море спокойствия:
— Такого Нового года у нас ещё не было, мы с папой даже слегка опоздали… Вы хоть поужинали?
Ответить не успеваю. К маме на колени, нагло пихая меня в сторону, залезает проснувшийся мелкий и объявляет:
— А Ляля сварила макароны. Вкусные!
И папа смеётся, откинув голову, счастливо, заразительно, до влаги в уголках глаз. Обнимает нас всех поверх маминых рук и громко шепчет:
— Как здорово новый год начинается, а! Мы вместе! Мы дома! Мы живы!
— И у нас даже есть макароны! — тоже смеётся мама.
Вижу, как ёжится мелкий, добавляю уже сама:
— И мандарины тоже есть, успокойся! И торт!
А он улыбается широко, беззаботно — так, как только дети умеют. И победно вскидывает вверх сжатые кулачки:
— Ур-р-ра! С Новым годом!
Валерий Казаков. ФРАНК
Тетя Поля из Самарканда приезжала к нам каждое лето. Она гуляла по саду в полосатом азиатском халате и говорила, что у них на юге такой погоды не бывает. Там летом жара немыслимая, песчаные бури и духота.
У тети Поли были большие темные глаза, темные волосы с проседью на висках, смуглая кожа и что-то с легкими. Она была похожа на породистую азербайджанку, хотя родилась недалеко от Красновятска и была дочерью купца второй гильдии так же, как мой отец.
Однажды она попросила, чтобы я проводил её до реки. Мне было лет семь или восемь, в это время дорога к реке была для меня самым желанным путешествием. Идти до реки нужно было через густые ивовые заросли, по узкой тропинке, где после дождя обычно стояли небольшие лужицы, а с боков грозно поднималась высоченная крапива вперемежку с ежевикой. Тетя Поля всегда говорила, что это место напоминает ей детство. Даже запах в зарослях ивы тут какой-то особенный, сладковато-медовый, как запах летнего полдня.
Помню однажды, когда мы дошли до реки и уселись на горячий песок, чтобы передохнуть, она вдруг заговорила о войне. Я знал, что она два года провела в плену у немцев, работала где-то на свиноферме, полола гряды, поливала томаты и морковь. Ей было лет десять или двенадцать. Когда война закончилась, тетю Полю из колхозной деревни отправили работать на военный завод в Киров. Поселили там в общежитии, выдали рабочую одежду.
— На заводе рядом с нами работали пленные немцы, — рассказывала тетя Поля. — Зимой они ходили на работу в деревянных колодках. Зимы тогда почему-то были суровые, а валенок пленным немцам не давали. Только солдатские сапоги. А в сапогах в нетопленом цехе долго не выдержишь. Вот они и придумали эту деревянную обувь мастерить. Видимо в ней им казалось теплее… Бывало, работаешь у станка, точишь какую-нибудь деталь, и вдруг этот странный гул по коридору. Как будто поленья падают. Да так громко. Тук, тук. Тук, тук. Это немцев на работу гонят. От станка оторвешься, посмотришь на них — и как будто жаль их немного. Все какие-то серые они, худые, одеты некрасиво. Хотя кормили их лучше нас. Это правда.
— Почему? — спросил я однажды.
— Не знаю, — ответила тетя Поля. — Может быть, думали о будущем. Тогда ведь предполагалось, что когда-нибудь мы станем друзьями. Мы и Германия. Мы и весь мир.
После этих слов тетя Поля замолчала и долго смотрела на воду, в которой отражались лениво плывущие по небу облака. Потом быстро взглянула на меня и продолжила:
— Там среди них… был один человек, который посматривал на меня чаще других.
— Немец? — удивился я.
— Немец, но мальчишка совсем. Худенький такой, высокий, нескладный. Наверное, ему было лет восемнадцать или чуть больше. Деревянные колодки на его ногах мне казались огромными. И стукали они как-то по-особенному громко.
Мне стало стыдно за тетю Полю. Она намеревалась рассказать мне историю, связанную с симпатией к юному врагу. Одна мысль об этом уже была мне неприятна. Неужели тетя Поля этого не понимает, думал я.
— Их всегда сопровождала охрана, — между тем продолжила тетя Поля. — Два солдата и офицер. Иногда они приходили с собакой… А в тот день собаки у них почему-то не было.
— В какой день? — переспросил я.
— В тот день, в марте, — кратко ответила она и смахнула со щеки слезу. — Да, в марте. С крыш уже капала вода. Дни стали длинные, солнечные. Но в нашем цехе было холодно. Холоднее, чем на улице.
— А почему вы плачете?
— Сама не знаю. Со мной всегда что-то происходит, когда вспоминаю это время.
Она опять замолчала, но сейчас уже не смотрела вдаль на блестящую от солнца воду, а чертила тонким пальцем по песку, опустив глаза.
— Тогда они пришли позднее обычного, — продолжила она рассказ. — Где-то задержались. Может быть, убирали снег на заводском дворе, или что-то грузили на машины… Я не знаю. Они всегда выполняли самую тяжелую, самую грязную работу.
В общем, стук колодок
