как и сам Тарас, голову приподнял и смелость проявил, ибо расслышал проклятье в слове «ляхи»:
– А сам-то чей будешь, велик воин, дозволь узнать… коли уж не палишь.
– А самі чиї? – спросил навстречь поумневший от жизни Тарас.
– Мы царёвы, – отвечал парень.
– I я царів, – кивнул Тарас.
– Да нынче ж не один царь, бают… – не унимался лежавший ничком храбрец. – Одне – Василий, иные – Дмитрей.
– Васильєв буду, – без опаски признался Тарас, имея во всём превосходство над мужиками.
Белобрысый аж на четвереньки вскинулся с земли и голову по-собачьи на Тараса задрал:
– Так и мы такие же царёвы будем! Пошли с нами «дмитрёвых» в Слободе бить! Наши все уж собрались… да может, уже и бьют, пока мы тут вышли глянуть, нельзя ль от того войска с дороги подмоги выпросить. А они, вишь, ляхи-вражины… Да ведь нам и тебя одного хватит, добрый казак! Ты один их всех огнём положишь да саблей посекёшь. А мы только дрекольем пособим добить тех подлюков, что шевелиться не устанут.
– Поспішаю я, – неубедительно отказался Тарас.
Белобрысый уж и на коленях в три четверти роста поднялся, руками землю отпустил, на человека стал похож:
– Да плёвое дело! Тебе, казак, – слава, нам – потеха! Век тебя вспоминать будем!
Так и убедил белобрысый Тараса. Тут уж все поднялись, только глаза на Тараса поднимать опасались.
– Показуйте, – велел Тарас и пошёл сзади, как бы ведя всех под самопалом.
Перепелиным кликом позвал Серку. Пустельга откуда-то с высей отозвался, Серка сама подоспела с тылу – какая-никакая, а вкупе – сила.
Недолгий лес кончался на пригорке.
– Уже бьют! – радостно махнул рукой белобрысый. – Отседа видать. Поспешаем!
Глянул Тарас с пригорка. В самом деле, у околицы какого-то селения уже разыгрывалась битва: клубилась чернота мужицкая. Тарас разглядел взмахи кольев, рогатин, а распахнутые зипуны мужичьи отважно размахивали полами.
Дивился Тарас: в пяти десятках саженей такое войско движется, коему всех «васильевых» одним чихом, как крошки со стола, разметать, однако ж мимо идёт, а тут одни мужики-холопы смертным приступом других берут! И даже не грабежа, а просто злости, крови и славы ради! Чудны дела на Руси!
– Бачу, самі зробите. Поспішаю я[91], – огорчил недавно напуганных им до смерти парней Тарас, сел на Серку и уехал.
И уж стрелой, нигде более не замешкавшись, доехал до тех московских врат, кои покидал недавно с грозной немецкой силой и драгоценным бременем. Путь был пуст. А кто-то вдали даже и съезжал, уступая, будто вновь Тарас с целой хоругвью шёл. То ли растянувшееся на две версты воинство Сапеги напугало всех не на один день, и теперь всякий неизвестный верховой понимался как часть того войска, то ли в самом Тарасе теперь издали была чуема опасная угроза всякому встречному.
По счастью, над вратами внешнего, деревянного московского града-Скородума оказался тот же дозорный, какой провожал. Однако пустил не тотчас и даже пищаль наводил, ухмыляясь. Тарас со всей прозорливостью одинокого кромешного вояки пригрозил, что пожалуется младшему Оковалову и тот дозорного лишит довольства. «А всё ж оно безо мзды нонче не пущаем», – крикнул тот, может, и в шутку. «Чого хочешь?» – спросил Тарас. «Да вон на тебе болванка какая с серебром…» Себя не помня, Тарас расстался с люлькой, о чём жгуче пожалел позже только под расспросами Андрея Оковалова. В каком же бесчувствии надо было ехать на Москву!
Так ему и сказал Андрей Оковалов, узнав и ахнув о мзде, за кою пропустили Тараса:
– Отцову?! Да ты сбесился!
– Розум в дорозі втратив, – кивнул и опустил голову Тарас. – Як ту грізну польську хоругву побачив…[92]
Андрей сидел так же, как в день гибели отца, – неподъёмным грузом у стола и с кулачищем на столе. И, как тогда, только разгибал пальцы и скреб по столешнице, как тяжкими думами – по душе своей.
– Просчитался, просчитался… – открывал он Тарасу свои думы. – Думал, тут беда будет, коли ляхи доберутся, оплеуху от батьки получивши… Думал, у Троицы тишь да благодать… Ан вон как оно!.. А может, и не просчитался… Королеву-то Марью Старицкую никакой Сапега не тронет, а, увидав, кинется ей в ноги… Ляхам она – истинная королева! Магнус-то датский, покойный её муж, с самим Баторием в друзьях ходил, а ляхам их Баторий – божок и есть! Значит, и всем спасение, кого королева Старицкая под крыло возьмёт! А уж крестнице-то её, Алёнушке, – и подавно!
Успокоив себя, Андрей снова разжал на столе кулак и попросил Тараса повторить повесть о всех его подвигах. Иногда качал головой, как будто не веря – особенно когда Тарас поведал, как он Лисовского с коня спустил и в живых сам остался… Однако ж молодой московский купчина зорко видел, что сей козак не только врать не умеет, но хоть бы приукрасить прибаску себе на потеху – и то не горазд.
Только теперь рассказ дошел наконец и до уговора Тараса с Лисовским. Андрей нахмурил брови. А когда Тарас, думая, что Андрей Оковалов во всем поможет ради спасения жемчужины-сестры, поведал и про последнее условие дикого полковника, вовсе брови сдвинул в одну скобу, а кулак вновь собрал ядром на столе.
– Ну-ка, помолчи, думать буду, – вдруг предупредил он Тараса, хотя тот уже десятый вздох молчал, ожидая ответа.
Андрей Оковалов оцепенел, глаза закрыл, а раскрыл их, уже подымаясь из-за стола.
– Ну-ка, пошли, покажу кое-что, – пробурчал он.
Спускались из светлицы все ниже – до обширных подвалов. Клеть над головой осталась. А потом – и подклеть небом стала. Подземелья в купеческом доме были – Разбойному приказу на зависть.
– Ну-ка, теперь сам держи, – сунул хозяин дома в руку Тарасу медную масляную лампу, качнув огнем.
Пока спускались, ключи на поясе Андрея гремели сами по себе. Потом кольцо с ними загремело уже непраздно в руках хозяина. Андрей снял полупудовый замок с решетчатой двери и указал Тарасу вглубь:
– Вон туда, в дальний угол поставь, чтобы лучше видать.
Тарас прошёл по холодной подземной клети, замечая большие сундуки, при малом свете как бы отливавшие золотистой росой. К звону и скрежету позади он не прислушивался, а в эти мгновения и вправду сам оказался в узилище: замок снаружи уже висел с глубоко прихваченной дужкой, а хозяин дома и подземелья смотрел на Тараса сквозь чугунную решётку.
– Ты, Тарас, на меня обиду тут не копи, – тихо и беззлобно проговорил Андрей Оковалов. – Я рачителен. Моё дело – и хозяйство, и людей беречь. Вижу, что сердце твоё ликом и умом сестры моей одурманено, да в том греха ещё нет. Да я ж тебе по гроб
