жизни и обязан за её спасение! А только вижу и то, что ради Алёнки ты на такие всесветные подвиги готов, что погубишь и себя, и меня, и её… Потому посиди пока здесь две недели, указанные тебе тем разбойником, а то и три для верности. С Сапегой же он спорить за Троицкую обитель не станет. Хоть и бешеный, а не решится: ворон ворону, а лях ляху тут глаз не выклюют. Так что пока посиди, а я велю тебе рогожку потеплее да помягче постелить и кормить стану не как узника, а как гостя-боярина. А уж у твоей бахметки и вовсе ни в чём недостатка не будет – овсы ей задавать буду те же, что сам ложкой себе в рот гребу.
И ушёл купец.
А что Тарас? А он со святой в тот миг, чистою душой огляделся только, выбрал себе сундук подороднее, прилег на крышку, задул лампу, положил под голову шапку да и проспал беспробудно трое суток кряду – вот как умотался хлопчик в бедах и дорогах!
Другой раз Андрей Оковалов спускался, смотрел и, качнув головой, отходил. А однажды только сказал себе в нос:
– Да, такой ни слова не сбрехнул! Весь блаженный, а по виду не скажешь!
Иными словами, не доставил Тарас, пока в добром узилище отдыхал, ни хозяину хлопот и лишних тревог, ни себе мстительных дум. Так что Андрей не через две, а уже через неделю сошёл к нему в подземелье.
– Здоров будь! Поднеси-ка и сам свет сюда, – сказал с наружной стороны решётки, имея уж лампу.
Тарас поднес, благо огниво при нём было, – и увидел в руке Андрея отцову люльку, отданную за проезд. Варёно глядел на нее: может, во сне люлька перед глазами стоит.
– Добыл твою кадилку назад. Впредь отцовым наследством-то не балуй, Тарас, – подтвердил Андрей Оковалов, что люлька въяве тому видится.
– Дякую, батьку Андрій…[93] – поблагодарил Тарас.
– Опять я «батька»! – смутился Андрей, хотя не впервой слышал такое обращение. – Мы ж едва не погодки. – И тут ещё больше смутился того, что продолжает, будто в опасениях, переговариваться с Тарасом через решётку. – Ну, пустишь, что ли?
– Так не у мене і ключ, – по обыкновению не в бровь, а в глаз отвечал Тарас.
Андрей Оковалов повозился, погремел, вошёл в узилище. Присели оба на сундук, хозяин поправил огонь в одной лампе, потом в другой и сказал:
– Ну, две недели тебе нечего скучать, оно так оказалось. Помер тот зловредный брат Лисовского в темнице. Вот взял и помер третьего дня.
И глянул на Тараса: поверит ли. А Тарас-то даже не подумал, верить ли хитрому москальскому купчине или нет, а сказал дело:
– Тільки б сам дикий полковник не знав, а то на Москву налетить[94].
– Так ты ведь ему не скажешь, так? – радуясь ясной доверчивости Тараса, вопросил Андрей, и глаз его сверкнул лукавой искрою.
– Так його ще знайти треба, – отвечал Тарас, на всякий час умея обескуражить любого. – Як вітер в полі, шукати його[95].
Купец помолчал, крякнул и хлопнул себя по коленям ладонями-лопатами:
– Так тебе Елена Никитишна поклон шлёт!
Тут только и ожил Тарас! Очнулся! Соколом слетел с сундука.
– Ай справді? Чи жива панна? Як вона?[96]
– Да вот хоть Сапега и встал у Троицы, переговаривается покуда, да ямскую-то гоньбу ещё не обрезал. Как и мыслил я, королева Старицкая пригрела сестрицу нашу дорогую, ни в чём Елене недостатка нет и защита лучше немецкой роты… Царствие ей, той роте всей, Небесное, хоть и лютеранцы… – продолжал радоваться Андрей тому, что с Тарасом так просто ладить. – О тебе расспрашивала – услышал ли Господь её молитвы, оставил ли тебя в живых… Ибо ведало её сердечко, что такой орешек и волку не разгрызть. Что от тебя-то теперь-то ей передать, акромя того, что жив да на Москву возвернулся?
Тут брякнул Тарас без всякой жалобы, а даже с гордостью внезапной:
– «А то і пиши, батька купець, що у тебе в підвалі сиджу – ситий і всім задоволений»[97].
Оцепенел Андрей, а потом крякнул вновь и сказал с уверенностью в том, что Тараса можно хоть в преисподнюю с письмом к самому её хозяину посылать:
– Так тебе новое дело по силам и чести готово. Искать ляшского беса некогда будет. Только поначалу в баньку тебе надо. И мясца для сил вкусить. И вот ещё – в сей низовой сряде пока тут на Москве тебе лучше не ходить. О низовых-то черкасах совсем дурные слухи приходят.
На то ничего в защиту своих запорожцев Тарас ответить не мог – сам видел, с чего и не дурные, а самые страшные слухи могут теперь тянуться.
– Пока отсыпался ты тут на сундуках, мои-то швецы тебе уже справили сряду. Жильцом боевым будешь, – уже повелевал, а не просто предлагал Андрей Оковалов. – Так и отвечай, если спросят: «Жилец я»… И вот чубину твою, уж не противься, дай подрезать хоть на два вершка, чтоб из-под шапки не выбивалась. Потом нарастишь в дороге, когда на Сечь обратно захочешь…
И пригляделся вновь Андрей Оковалов к Тарасу: не захочет ли тотчас… И вздохнул с облегчением.
И вскоре Тарас – мытый, сытый и в добрую московскую обнову одетый – стоял уже перед князем Воротынским в его верхней светлице, как однажды уже случилось, и князь, уведомленный в подробностях о всех подвигах Тараса купцом Андреем Оковаловым, главным поставщиком лучшей снеди в княжескую усадьбу, смотрел на него и доверял словам купца.
А думал князь все о своём. Задумка Воротынского про Тараса удивляла и смущала самого́ многоопытного князя: как только такое в голову лезет! Однако ж оправдывал её тем, что уже подустал от замятни, коей конца и края нет, а от усталости всяким опасениям нет и отпору.
Передал тайно князю Воротынскому глава московской Думы князь Фёдор Мстиславский, что нынче ночью и так же тайно собирает лучшие умы-головы у себя дома на совет. И чтобы наезжали не скопом, а по очереди о двоенадесять конь. «Каким ждать?» – спрашивал Мстиславский. Князь Воротынский выбрал быть последним, ибо сразу пришло на ум, что иные последние станут первыми. Выходило ему прибыть к началу третьей стражи.
И пророком не надо слыть, чтобы знать, за чем дело. Уж сколько вздыхали и шептались вотчинники. Однако ж только Богу известно, что Мстилавский кровей литвинских сам у себя задумал – лучше побдеть и даже перебдеть… Вдруг с Шуйским на особу сговорился!
– Про то, как ты зайцем неуловимым носился, волков загнав, – уже слыхал, – сказал Тарасу князь Воротынский. – А белкой по стене колокольни снаружи взлететь можешь?
– Білка-то за кору і
