как раз не хватало.
– Родителей мое решение сменить имя огорчило, – сказала Пип. – Мама подумала, что я сделала это, потому что стыжусь их.
– Но ведь вы их стыдились, верно? – спросила Эвелин, и от пристального взгляда ее выцветших глаз Пип пришлось потупить взор. – Вы ведь этим руководствовались?
Как ни тяжко был Пип, она наморщила нос и вздохнула.
– Наверное, да.
– А теперь вы опять Пип?
Пип заколебалась. Разве? Обернуться бабочкой только для того, чтобы опять вернуться в состояние гусеницы?
Она пожала плечами.
– Дома проще быть Пип. Матери с отцом «Роз» не по душе, и потом, так маме кажется, что дочь снова с ней.
– Что будет, когда вы вернетесь в Лондон? – спросила Эвелин. Пип заметила, что она не сомневается, что это произойдет.
– Мое профессиональное имя – Роз, – дала она простой ответ.
– А мне как вас называть? – поинтересовалась Эвелин, склонив голову набок.
Значит ли это, что разговор продолжится? Такая перспектива вызвала у Пип прилив энтузиазма.
– Можете выбирать, – ответила она. Эвелин приподняла бровь.
– Я сама напросилась, – сказала она с улыбкой, и Пип облегченно перевела дух.
Пришла очередь Эвелин выложить всю правду. Пип устроилась поудобнее – мысленно, если не физически, – и стала ждать, что будет дальше.
– Что ж, пора и честь знать, – молвила Эвелин, с трудом вставая. – Меня ждут другие дела.
У Пип упало сердце. «Нет! – хотелось ей крикнуть. – Мы только начали, вы еще ничего мне не сказали о себе, о своей истории!» Главное, она отдала дневник и осталась с пустыми руками, без рычагов давления.
– Но мне бы очень хотелось, чтобы вы опять ко мне наведались, Филиппа Роз. Чувствую, у нас осталось много тем для разговора.
Пип расплылась в улыбке.
– С превеликой радостью! – воскликнула она. – Это я и имела в виду, когда сказала, что интересуюсь вашей актерской карьерой.
– Как насчет среды? – предложила Эвелин.
– Я смогу прийти во второй половине дня, – ответила Пип, уже прикидывая, что сказать Одри. Она была всего лишь волонтеркой, но никого не хотела подводить.
– Часа в два?
Пип согласно кивнула.
– Будет в самый раз, – сказала она.
34
Закрыв дверь дома, Эвелин привалилась спиной к стене. Где-то вдали завывала сирена «Скорой помощи», от этого звука ее всегда трясло. Эвелин поднесла к губам дневник и поцеловала маргаритки на обложке. Потом, приложив его к сердцу, задумалась о том, что только что произошло.
Сегодня она не ждала гостей, тем более таких интересных, как Филиппа Роз Эпплби. Гостья Эвелин понравилась. Она пришла к ней с конкретной целью, впрочем, не вполне ясной, готовая к откровенному разговору. Не так-то просто сознаться в том, что ты сноб – иначе это не назовешь. Бедняжка сочла свое имя недостаточно гламурным и попросту сменила его на другое!
Эвелин совершенно не удивила обида родителей Пип. Она попыталась представить, какими были бы ее чувства, если бы Скарлетт поступила так с ней, но не справилась с этой мыслью. Скарлетт ушла из жизни несформировавшимся человечком. Невозможно было вообразить, как бы она отнеслась когда-нибудь к своему происхождению. Но представить, что ее дочь не захотела бы зваться Скарлетт, Эвелин не могла: это имя воспринималось потрясающе, особенно в далеком тысяча девятьсот семьдесят девятом году. Но что дурного в имени Филиппа? Чем плохо имя Пип? Ничем. Что бы ни заставило Филиппу Роз поменять сонный Суффолк на ослепительные огни Лондона, к ее имени это не имело ни малейшего отношения.
Эвелин доковыляла до кухни, чтобы заварить себе чаю. То, что она пленилась гостьей, объяснялось другой причиной, думала она, садясь за стол и грея руки о горячую чашку. Филиппа Роз хотела совершенно не того, чего от нее ждали. Ее призвание не совпадало с представлением родителей о ее будущей жизни, что и порождало домашние раздоры.
Все это было Эвелин хорошо знакомо. Питер и Джоан охотно остались в душной коробке, сколоченной для них родителями, в отличие от Эвелин. Для нее скучная офисная работа была сродни тюремному приговору. Держать ее в Саутволде было все равно что запереть в доме на колесах и поставить этот дом так, чтобы из окон была видна дорога к свободе. При каждом включении телевизора она видела на экране актрис, делавших то, чего так хотелось ей самой, но чтобы повторить их путь, она должна была бросить вызов родителям, сбежать от них. В этом между Эвелин и ее гостьей существовало сильное сходство.
Но на этом их сходство не заканчивалось. Обе не только стремились вырваться и пойти собственным путем. Эвелин еще не нашла ответа, в чем заключается их родство, но остро его чувствовала. В прошлом Филиппы Роз было нечто, не соответствовавшее той истории, которую та успела поведать. Что-то мрачное. Если нет, то зачем ей здесь томиться, зачем киснуть в благотворительной лавке – ей, лондонскому барристеру? Что-то принудило ее вернуться домой. Она упомянула обоих родителей, значит, речь не шла о недавней тяжелой утрате, но Эвелин поспорила бы, что у бедняжки лежит на душе тяжелый камень. Глаза Пип ее выдавали. Примерно то же самое Эвелин видела в собственном взгляде, когда смотрелась в зеркало.
Потому она и предложила молодой женщине прийти еще раз: ей хотелось докопаться до сути ее истории, и она чувствовала, что при правильном подходе Филиппа Роз ей откроется. Эвелин считала даже, что сможет ей помочь.
Впрочем, это была рискованная стратегия. Дневник она прочла, это ясно как божий день, иначе зачем было изобретать всю эту чепуху о жажде узнать об актерском прошлом Эвелин? Нет, нашей Филиппе Роз подавай развернутую историю. В этом ее цель.
Эвелин открыла дневник, полистала и нашла запись от среды тридцатого ноября. Делая эту запись, она, конечно, рисковала, но совсем немного. В конце концов, кто мог прочесть ее дневник? Было крайне маловероятно, что в него заглянет еще кто-то, помимо нее, до ее смерти, а после это будет уже неважно.
А потом Николас взялся вычищать ее авгиевы конюшни. Эвелин со вздохом закатила глаза. Племянник хотел как лучше, не подозревая, как может навредить. Сработал закон подлости: он отвез в благотворительную лавку именно этот дневник. Что ему стоило выбрать любой другой? Читая дневник за тысяча девятьсот семьдесят девятый год, кто-нибудь мог бы сильно удивиться, но опасности, которые таит продюсерский кабинет, вряд ли кого-то шокировали бы. Ее невзгоды удостоились бы пары строчек в местной газете, не более того. Совершенно другое дело – дневник тысяча девятьсот восемьдесят третьего года…
Не лучше ли Эвелин махнуть на
