class="p1">Что ж, Пип тоже была не прочь поиграть. По части языка жестов она несильно уступала Эвелин. В паузе она откашлялась – просигнализировала мозгу, что готова к спору.
– По словам моей матери, вы приехали рожать, – выпалила она.
Поведение Эвелин сразу изменилось. Она прищурилась и еще сильнее откинулась в кресле, увеличив расстояние между ними. Пип испугалась, что переусердствовала, заигралась, забежала слишком далеко и слишком быстро. Такие тактические ошибки были ей несвойственны. Не иначе, она давно не практиковалась в мастерстве разгадывания людей. Пришлось прибегнуть к донельзя обезоруживающей улыбке до ушей, чтобы создать впечатление абсолютной безвредности. Во взгляде Эвелин по-прежнему читалась настороженность, забрезжившее взаимное тепло опять сменилось холодком.
– Прежде чем мы продолжим, – резко сказала Эвелин, – извольте назвать ваше имя. Вы в моем доме, но до сих пор не представились.
У Пип прихлынула кровь к щекам, она сразу перестала быть мастерицей допросов.
– Боже!.. Простите меня. Я… – забормотала она.
Эвелин подозрительно приподняла бровь. Пип не могла ее осуждать. С какой стати скрывать свое имя? Она увидела, как Эвелин крепче вцепляется в лежащий у нее на коленях дневник.
– Это очень сложно, – продолжила Пип, хотя видела сомнение Эвелин: какие такие сложности? Твое имя – это твое имя, не больше и не меньше. Другое дело сценическое имя или литературный псевдоним. Вдруг она попросту лгунья?
Не обращая внимания на растущую неприязнь Эвелин, Пип принялась объяснять:
– До недавних пор я называла себя «Роз». – Ее глаза уже начала застилать пелена слез, пришлось моргать, чтобы от них избавиться. Сейчас слезы были бы неуместны. Правда, ей показалось, что Эвелин уже немного смягчилась: изменилась складка рта, во взгляде появилось любопытство. – На самом деле меня зовут Филиппа, Пип. Пип Эпплби.
– Почему вы перестали отзываться на «Роз»? – поинтересовалась Эвелин.
Пип тяжело вздохнула и через силу выдавила:
– Это долгая история.
– У меня в запасе весь день, – предупредила Эвелин.
33
Первая встреча с Эвелин складывалась совершенно не так, как представляла себе Пип. Она хотела слушать рассказ Эвелин, а не наоборот, но роли поменялись. Получилась игра «ты мне, я тебе»: я поведаю тебе свою темную подноготную, но сначала ты выложи мне свою. Возможно, откровенность Пип была обязательной ценой откровенности Эвелин.
Пип мысленно перебрала свои варианты. Отказаться отвечать и ловко перевести беседу в безопасное русло? Соврать, что-нибудь сочинить, придать своей истории удобоваримости? Но если так поступить, разбавить свой сюжет и лишить его остроты, то как ждать открытости и честности от Эвелин?
Нет, она выложит всю правду, даже если причины поменять свое имя теперь казались ей недостойными. До трагедии, когда она была с головой погружена в свою лондонскую жизнь, наслаждалась компанией богатых друзей, она почти об этом не думала. Только теперь, вернувшись домой и имея время обдумать свои поступки, она стала понимать, что натворила. Понимать – и стыдиться. Но чтобы чего-то добиться от Эвелин, придется что-то ей предложить, иначе не сломать лед.
– Я выросла на ферме близко от города, – начала она. – Мои родители милые люди, но с ограниченными амбициями: им было достаточно зарабатывать сельским трудом. Когда я сказала, что хочу поступить в университет и выучиться на барристера, они были рады, но все равно не поняли моего желания от них отличаться. Они старались меня поддерживать, но всегда на своих условиях. Когда мне хотелось съездить в Лондон на выставку, полезную для моей учебы, они сетовали, что это дорого и что меня не будет на ферме, кто же будет помогать по дому в мое отсутствие? Они не усложняли мне жизнь, просто им было меня не понять.
Пип искала на лице Эвелин признаки понимания. Не сталкивалась ли Эвелин с тем же самым, когда росла в этом доме, не хотелось ли и ей вырваться за пределы родительских ожиданий? Ей показалось, что в глазах слушательницы затеплился огонек поддержки, но уверенности не было. В мысли Эвелин было труднее проникнуть, чем предполагала Пип. Но она не отчаивалась.
– Я старательно училась в школе, добилась всего, чего хотела, и уехала. Только в университете до меня дошло, до чего защищенной была моя жизнь раньше. Меня мигом окружили новые люди. То, что мне и в голову никогда не приходило, вдруг оказалось страшно важно для всех остальных: политика, искусство, философия. Нужно было столько всего узнать, изучить. Причем быстро, прежде чем станут заметны мои несовершенства. – Пип закатила глаза в приступе самокритики, но Эвелин сидела неподвижно, никак на нее не реагируя. Это бесчувствие сбивало с толку, но Пип закусила удила, поток слов было уже не унять.
– В Школе права стало и того хуже, – продолжила она. – Большинство моих сокурсников окончили частные школы, их отличала внутренняя уверенность. Сейчас я понимаю ее источник: их всегда называли лучшими, им с ранних лет твердили, что им все по плечу. Но тогда я считала, что они меня превосходят. Это только усиливало мою решимость их догнать.
Пип чувствовала, как у нее розовеют щеки. При произнесении вслух все это теряло глубину, но в молодости для нее не было ничего значительнее. Влиться в окружение было жизненно важно, без этого не могло быть никакого роста.
– Дома меня всегда называли Пип. Я не возражала, вообще об этом не думала. Имя и имя, что такого. Но в Лондоне, где вокруг меня были сплошь Луизы и Тамсины, имя Пип зазвучало ужасно по-детски. Мое второе имя – Роз. Прошло три недели, и я решила стать ею. «Роз» звучало глянцево, лучше подходило для того человека, каким я старалась стать…
Пип умолкла и опасливо посмотрела на Эвелин.
– Теперь это звучит очень глупо, – призналась она. – Поверхностно и… Но тогда это казалось страшно важным.
Выражение лица Эвелин постоянно менялось, и у Пип крепло ощущение, что она все понимает.
– Вы заново себя изобретали, – подсказала Эвелин, и Пип радостно закивала. Вот именно! Не в бровь, а в глаз! – Разве не все мы занимаемся тем же самым? – продолжила Эвелин. – В той или иной степени – все. Не каждый заходит так далеко, чтобы сменить имя, сбросить старую кожу, но все же многие так делают. Попытки обновления – человеческая напасть.
Говоря, Эвелин поглаживала свой дневник, как будто прикосновение к нему придавало ей сил. Скорее всего, она хорошо меня понимает, подумала Пип. Она тоже сбежала из дома, чтобы начать жизнь с чистого листа, хотя, насколько знала Пип, не пыталась скрыть свое происхождение. Натуре Эвелин была присуща целостность, которой Пип, судя по ее истории со сменой имени,
