ее такой, какой видел всегда; острота восприятия не притупилась за долгие годы, наоборот, ее отточила извечная привычка коллекционера постоянно собирать, сортировать, сравнивать между собой изысканные произведения искусства, различать тонкие градации изящного. Так могла бы выглядеть какая-нибудь стройная, утонченная, красиво задрапированная позднеантичная статуя из залов Ватикана или Капитолия, редкостная, как музыкальная нота, и бессмертная, как звено цепи, неожиданно ожившая под дуновением современности, но при всей внезапной свободе складок и движений, разлученных после стольких веков со своим пьедесталом, сохранившая безупречную, идеальную безмятежность скульптуры: рассеянные невидящие глаза, гладко причесанная безымянная головка, легкая, бесстрастная поступь существа из далекой, утерянной эры, странствующего через столетия, подобно изображениям на потертом рельефе вокруг драгоценной вазы. Бывали минуты, когда родная дочь представлялась мистеру Верверу одной из таких фигур, упрощенно, «обобщенно» грациозных, словно чуть заметный жест, поворот головы или неуловимое изменение позы превращало ее в мифическое существо, что-то вроде нимфы. Чуждый самомнению, мистер Вервер не сознавал, что превращение происходило главным образом в его собственной голове, по той единственной причине, что он ценил драгоценные вазы превыше всего на свете, за исключением только драгоценных дочерей. И, что еще более существенно, он часто испытывал это чувство, одновременно вполне отдавая себе отчет в том, что Мегги, хотя и очень хорошенькая, кажется окружающим чересчур «благонравной». Сама миссис Рэнс в порыве энтузиазма, случалось, применяла к ней этот эпитет. Помнил он также, как однажды кто-то при нем несколько бесцеремонно заметил, что Мегги похожа на монашенку, а она ответила, что рада слышать это и непременно попробует ею стать. И, наконец, ему было прекрасно известно, что Мегги, привыкшая, благодаря долгому и тесному общению с высоким искусством, относиться к веяниям моды со сдержанным пренебрежением, не завивала волосы и гладко зачесывала их на висках, точно так же, как в свое время ее мать, начисто лишенная какой бы то ни было мифологичности. Нимфы и монахини – это, безусловно, два совершенно разных типа существ, но мистер Вервер, дабы доставить себе удовольствие, оставлял без внимания доводы логики. Что ни говори, а эта игра воображения так прочно вошла у него в привычку, что он способен был впитывать зрительные впечатления, даже думая в то же время о чем-то другом. Вот и сейчас, пока Мегги стояла перед ним, он глубоко задумался, и эти раздумья вызвали к жизни новый вопрос, а тот, в свою очередь, повлек за собой целую череду вопросов.
– Так, по-твоему, она пережила именно то, о чем ты только что говорила?
– Пережила?..
– Да, то есть – любила так сильно, что теперь, как ты говоришь, для нее «все потеряно»?
Мегги ответила быстро, почти не задумываясь:
– О нет! Ничего не потеряно. Ничего ведь и не было.
– Понимаю. Нужно, чтобы было что терять. Своего рода закон перспективы.
Мегги знать не знала никаких законов, но продолжала с глубокой убежденностью:
– Например, еще не потеряна возможность помочь ей.
– О, в таком случае мы поможем ей, чем только сможем. Я с удовольствием ей напишу, – сказал мистер Вервер.
– Ангел! – ответила Мегги, глядя на него радостно и нежно.
Возможно, она была права, однако необходимо уточнить – ангел был не лишен обычного человеческого любопытства.
– Она когда-нибудь говорила тебе, что я ей очень нравлюсь?
– Конечно, говорила, но я не буду тебя баловать. Отчасти за это я ее и люблю – и довольно с тебя!
– Ну, тогда и в самом деле для нее еще ничего не потеряно, – заметил мистер Вервер с долей иронии.
– Ох, она, слава богу, не влюблена в тебя! Я же с самого начала сказала: этого ты можешь не бояться.
Он просто шутил, но от ее утешения сделался серьезен, словно считая нужным немедленно разубедить Мегги, преувеличивающую его опасения.
– Милая, для меня она всегда была просто маленькой девочкой.
– Ах, она уже не маленькая девочка, – сказала княгинюшка.
– В таком случае я ей напишу, как блестящей светской женщине.
– Она такая и есть!
К этому времени мистер Вервер тоже поднялся, и какое-то время они оба стояли, глядя друг на друга, точно и впрямь договорились о чем-то. Они пришли сюда, чтобы побыть немного вдвоем, но вышло из этого нечто значительно большее. И суть этого «нечто» замечательно выразили слова, какими мистер Вервер ответил на порывистое восклицание своей дочери:
– Что ж, княгинюшка, у нее имеется великолепный друг в твоем лице.
Мегги на мгновение задумалась. Не было смысла отрицать столь очевидную истину.
– Знаешь, о чем я на самом деле думаю? – спросила она.
Мистер Вервер ждал, стоя под ее взглядом, выражающим нескрываемое удовольствие от внезапно обретенной свободы говорить. И тут же доказал, что он не такой уж тупица, неожиданно угадав ответ.
– Ну как же, о том, чтобы самой подыскать ей наконец-то мужа.
– Умница! – улыбнулась Мегги. – Но придется основательно поискать, – прибавила она.
– Так давай поищем вместе, прямо здесь, – сказал ее отец, и они направились назад, к дому.
11
Миссис Ассингем с полковником покинули «Фоунз» в конце сентября, но позднее вернулись опять. С тех пор прошло недели две, и вот они снова уезжают; на сей раз их возвращение в Лондон связано с разными обстоятельствами, на которые только лишь намекается, но не говорится открыто. Барышни Латч и миссис Рэнс с появлением Шарлотты также поторопились завершить свое пребывание в поместье, несмотря на многочисленные и неопределенные приглашения приезжать еще – их отголоски, кажется, и посейчас звучат в просторном холле с галереей, каменным полом и дубовыми панелями по стенам, служившем одним из наиболее примечательных украшений усадьбы. На этом самом месте – не успел еще угаснуть октябрьский вечереющий день – Фанни Ассингем провела несколько минут в беседе с гостеприимным хозяином, после чего объявила об их с мужем окончательном отъезде, испытывая в то же время сильное искушение произнести несколько продуманных слов к вопросу о напрасном сотрясении воздуха. В распахнутые двойные двери дома был виден туманный осенний закат – тот чудесный золотой час, когда стихает ветер и все вокруг замирает в ожидании; в его лучах Адам Вервер встретился со своей задушевной приятельницей, собиравшейся собственноручно бросить в почтовый ящик пухлую пачку писем. Засим они вместе вышли из дома и провели на террасе полчаса, которые оба вспоминали позднее как подлинное прощание людей, чьи дороги бесповоротно расходятся.
Если подумать, такое впечатление сложилось у мистера Вервера под воздействием ровно трех слов, произнесенных миссис Ассингем по адресу Шарлотты Стэнт. Шарлотта просто-напросто «вымела их вон» – вот эти три слова, подводящие итог первых октябрьских дней в Кенте,
