каяться не стану!
Однако с течением времени я заметил, что в той повседневности, к которой мы с моими сотрудниками обратились, есть какие-то точки, свидетельства, упоминания, которые можно связать в некое единство, но сделать это можно будет только со временем, по мере накопления материалов. С одной стороны, занудная повседневность, а с другой — неясная перспектива. Наверное, именно эта «неясность» меня и увлекла. (Прости мое многословие!)
Перспектива начала вырисовываться в начале года, когда появился новый персонаж. Называть его не стану на тот случай, если те самые «двадцать» оказались проворнее, но надеюсь, что ты и с ним уже виделся. Судя по его рассказам, человек этот располагает гигантским материалом, ценность которого он не смог осознать. А у меня уже сложилось мнение, что теперь удастся разработать алгоритм поисков в целом, а не тех разрозненных тычков, за пределы которых, к сожалению, не удается выйти мне. Впрочем, если ты это читаешь, то мне так и не удалось приблизиться к тому, что искал.
Теперь к сути! Витюша: если ты сидишь за столом в моем «лесном замке», то повернись налево. Видишь репродукцию шишкинских «медведей»? Она настолько привычна, что вряд ли кто-то обратит на нее внимание. А ты подойди и сними. Откроется такой же экранчик, что и на входе в дом. Набери код…»
Рябов сделал все, как было написано, и, едва скрипнув, точно так же, как в «фальшивой прихожей», отодвинулся плинтус и несколько квадратов полового покрытия. Из образовавшегося пространства Рябов достал несколько стареньких папок, которые профессор Доброхотов всегда предпочитал всем новациям, а в папках лежали тетради, исписанные его убористым почерком. Рябов наугад раскрыл одну из них, пробежался по страницам и задерживался на каждой из них, не в силах оторваться.
«Любая система легенд и верований относит прародину народов в какие-то дальние неведомые места. Какое-нибудь царство Велеса. А ведь даже карты этого «места» нет, и — где искать?»
«Надстройка над знанием — знаковая система. Она создается первоначальными носителями знаний и усложняется по мере роста притязаний с их стороны и со стороны их последователей. Видимо, это — одна из причин расколов и ересей».
Рябов закрыл тетрадь, убрал ее в папку, достал другую тетрадь, снова обратил внимание.
«Неточности и искажения имеют целью приводить людей от знаний к вере».
С легким недовольством положил и эту тетрадь обратно и вернулся к письму Доброхотова.
«Чтобы попасть в другое хранилище, подойди к…» И Рябов снова наткнулся на огромное количество папок и конвертов, аккуратно пронумерованных и датированных, и снова не удержался и начал читать. Ему казалось, что он снова просто скользит взглядом по страницам, исписанным почерком Доброхотова, но вскоре понял, что ни одно замечание не забылось, а, напротив, подсознательно встраивается в какую-то схему. Рябов понимал, что схема эта очень непрочна, но понимал и то, что она — первый шаг к пониманию того, что делал Денис Матвеевич. И снова — к письму, и снова — открытия!
Он глянул в окно и удивился непроглядной тьме, запечатавшей окна. Вышел на балкон, который ему так понравился в первый визит, закурил. Тут тьма не была такой плотной, но деревья, лес можно было скорее ощутить, чем разглядеть. Рябов посмотрел на часы. Суббота. 01:43. Выходит, не позднее, чем завтра, в воскресенье, надо лететь в столицу, к своему рабочему месту, а это значит, что надо выбрать один путь из двух: отдать все это кому-то. А кому? Зенченко? Свешникову? Ни тому, ни другому доверять на все сто Рябов не мог. Или промолчать об открытии и о находках и приезжать сюда систематически? Насчет Свешникова Рябов не был уверен, а вот Зенченко о его визитах узнает сразу, и отношения между ними это не улучшит, и последствия могут быть сложными. А если все отдать Зенченко, то вполне возможно, что все исчезнет за плотной завесой порядков, царящих в той самой «организации», о которой говорил Зенченко, а это будет означать, что имя профессора Доброхотова останется никому не известным. Да и черт бы с ней, с известностью, подумал Рябов, важно, что результаты его исследования будут принадлежать кому-то другому! Ладно, оборвал свои рассуждения Рябов, есть время на то, чтобы все обдумать и принять правильное решение. Он еще раз вгляделся во тьму, но решил, что все равно надо возвращаться, потому что время не ждет. Немного постоял над бумагами, решая, взять ли с собой хоть несколько тетрадей, потом решил, что все равно надо будет как-то решать вопросы в Москве и хотя бы на выходные прилетать сюда, и все извлеченное из тайников вернул на места.
Выйдя из дома, он проверил, хорошо ли закрыта дверь, еще раз обошел здание вокруг, любуясь им, потом сам себе доказал, что глаза привыкли к темноте и на обратной дороге он не потеряется. Закрыв калитку, он сделал несколько шагов, и ему показалось, что сзади слышатся какие-то шорохи. Рябов начал размышлять, кто бы это мог быть, и хотел повернуться, чтобы посмотреть, но удар по затылку остановил этот процесс…
19
Суббота (на границе ночи и утра)
…Солнечный свет разливался по лицу мягко и нежно, но все равно слепил, и Рябову казалось, что это он просыпается, а все, что было, — включая Бутылёво, кейс, бумаги Доброхотова и удар по затылку, — ему просто приснилось. Но боль в затылке, невозможность пошевелить руками и вообще двигаться заставили усомниться в этих романтичных предположениях. Он щурился и пытался вертеть головой, стараясь хоть как-то отгородиться от солнечных лучей и разглядеть место, где находится, но смог только краешком глаза увидеть угол, образуемый стеной в ободранных старых обоях и потолком.
Откуда-то сзади донесся незнакомый хрипловатый голос:
— Ну что, мил человек, головушка-то болит?
Рябов попытался повернуться, но оказалось, что это невозможно.
— Ты лежи, лежи, не дергайси, мил человек, — снова послышалось из-за спины. — Придет время — повернем тебя куда надо, а пока не суетись.
— Ты кто такой? — поинтересовался Рябов.
— Сказано же тебе — лежи и не рыпайся. — Голос был все такой же ленивый, спокойный, голос человека, управляющего ситуацией.
Скрипнула, видимо, дверь, и кто-то произнес:
— Ну что, не все коту масленица?
