о том, что происходит в Лагаше, где такой же бедняцкий люд, сумел сбросить с себя ярмо поборов и решает судьбы родной земли на равных с вельможными богачами. Наконец-то, спутники смогли вздохнуть свободно: получив возможность зарабатывать хотя бы зерном, у них отпала необходимость покупать еду за припасенное добро звенящего блеска. Рассевшись вокруг костра, скоморохи снова заводили беседу о предстоящей встрече с Уруимгиной.
– А ты слышал про него, какой он из себя? – Допытывалась юная бродяжка у Пузура, как у человека много повидавшего и много с кем общающегося. – Он верно настоящий исполин? Говорят, он так силен, что подбрасывает плугом как перышком. А ведь сам плуг так тяжел, что его не смогла вытянуть и вся царская дружина.
– Какой плуг? – Недоуменно таращился на нее Пузур.
Но девочка, не давая ему сообразить, продолжала тараторить:
– Глаза же его, рассказывают, горят кровавым пламенем, и все кто в них заглянет, тут же падает замертво.… А как он тогда с людьми разговаривает? Неужели, все время глаза прячет? Он и вправду такой страшный?
– А ну, не приставай со своими глупостями! – Осадила младшую старуха. – Пузуру некогда выслушивать твои выдумки про уважаемого человека, у него и без того из-за нас забот хватает.
И подкидывая хворостину в костер, продолжала ворчать, то ли рассуждая вслух, то ли обращаясь к Ашу:
– Вот ведь дурочка, наслушается сказок уличных выдумщиков, да и уши развесит. И ведь верит. Кто это ей только наплел?
Пока она говорила, Нин стыдливо опускала голову, с каждым словом склоняясь все ниже, пока вконец не приуныла. Ашу сидящему рядом и вежливо улыбавшемуся словам старой женщины, стало жаль простодушной девчонки, и он захотел ее как-то подбодрить.
– А ведь в этих россказнях, есть зерно истины.
– И этот туда же. – Всплеснула руками старуха.
Неловко посмеявшись недоумению гадалки, юноша поспешил все разъяснить:
– Нет, ну вы подумайте: ведь плуг – это изображенный на их стяге, знак их покровителя Нингирсу; но его то и не смогла у них вырвать дружина Лугальанды, бежавшая, робея перед толпой босяков. А взгляда Уриимгины, действительно страшатся все нечистые на руку, ибо он непоколебим и не различает кто перед ним: зловонный, измазанный нечистотами – грубый выгребатель навоза, или умасленный благовониями и обвешанный драгоценностями – изнеженный собиратель пороков.
Нин, подняв увлажнившиеся очи, с благодарностью взглянула на эштарота, остальные, вспомнив откуда родом его учитель и друг Пузура, согласились с тем, что в словах юноши сквозит доля правды. Так, в беседах, проходили их ночные посиделки вокруг костра.
И катила их тростниковая повозка все дальше и дальше, все ближе приближаясь к заветному городу, где они думали переждать время бурь и ветров, чтобы вновь отправится дорогами Калама, быть может по землям враждебной Уммы, веря, что можно еще некогда единому племени быть вместе, хотя бы общими радостями. Ведь обычные люди, хоть иногда доходя в своем недопонимании до безумства, несмотря ни на что, чувствуют сами, что вся эта враждебность им чужда, как не пытается кто-то навязать им свою волю, пытаясь разорвать вековые связи некогда единого целого и, как и прежде тянутся друг к другу. И таких все больше, при том, что жизнь их не становится лучше, с каждым днем прибавляя трудностей. Но чем хуже становится их жизнь, тем больше понимания приходит в их бесхитростные головы, что все их тягости вовсе не от соседа тянущего такую же тягу, а от того кто направлял их на этот раздор и чей жир от этого только наплывает. У многих по другую сторону остались родные и близкие; у кого-то там были хорошие друзья; много было и таких, кто спасаясь от преследования у себя на родине, переходил на другую сторону.
Так, как-то проезжая мимо колосящихся полей, глава их маленькой общины, в одном из трудяг лугаля, возделывающих хозяйские угодья, узнал своего давнего знакомца. Взволнованный неожиданному видению, окликнув закупа по имени и убедившись в верности своего предположения, Пузур тут же засуетившись и соскочив с облучков, обрадованный, вперевалку помчался к старому товарищу, не переставая окликивать: «Нарам! Нарам!». Однако тот, глянув подслеповатым прищуром, отворачиваясь, как будто не захотел его признавать – стыдясь своего положения, но в конце концов вынужден был принять объятия скомороха. Наобминавшись с приятелем, Пузур подозвал своих товарищей, знакомя со своим земляком – бывшим поселянином из под Кадингирра, с которым водил многолетнюю дружбу, с тех времен когда безусым юнцом сам еще жил оседло и не помышлял о бродячей жизни. Тот тоже улыбался сквозь слезы, радостной но виноватой улыбкой, которая от этого не делала ее счастливей. Пригласив к себе скитальцев, шуб-лугаль однако, поспешил предупредить, что его хижина, не для приема гостей, так как они с женой сами едва в ней размещаются, но позволил на ночь, поставить повозку рядом со своим жилищем. Подъехав к месту, бродяги сами убедились в справедливости оправданий старика. Жилище которое он стыдливо называл хижиной, далеко им не являлось. Скирда соломы, да воткнутые в землю колья, вот и весь бесхитростный скарб, некогда зажиточного поселянина, позволявшего себе нанимать работников. Это даже не тростниковое строение бедняков. Впрочем, бывший зажиточник, объяснил это нежеланием засиживаться в закупах, и по возможности возвратиться на родину, где вернуть когда-то нажитое. «Они еще надеются». – С жалостью подумал Пузур.
Рядом с хижиной, увлеченно роясь в земле, ползала на карачках растрепанная женщина преклонных лет. С завидным усердием выгребая горсти ржаной земли, крутя острыми ягодицами, нахально выставленными в смеркающееся небо, она сооружала из них стены, вертясь над вырытой ямой запасливой собакой. Черви и насекомые, которых она, поймав, тут же помещала в этот землянной загон, вероломно убегали, прорываясь сквозь него, или уходили глубоко в землю, и тогда она с криком подскакивала, вылавливая их снова и возвращая на место. Она так же ковырялась в ней и в присутствии посторонних, будто не замечая никого вокруг сооружая загоны для червей и букашек, хотя на их прибытие, оглядывая неожиданных гостей, начала недовольно бурчать под нос о грабителях пришедших увести ее стада. Гуруш стыдливо отведя глаза, просил прощения за изувеченную горем жену. Это и была некогда грозная госпожа, которой, там у них на родине, боялись все в округе, и даже сам энси города не осмеливался перечить ей. Нет, она вовсе не сдалась под натиском толпы, просто разум подвел ее с известием о гибели единственного сына: перед которым единственным она понижала голос, от чьего недовольства, единственно сжималось в страхе ее сердце – любя его до самопожертвования. И соседи, после
