приказу убрали. По твоему, по твоему, на меня не грузи. От нашего места он далеко находился, а ты чего-то вдруг запаниковал. Точно! Я, дурак, сразу не врубился…
Какие делаем выводы, батец? А такие. Если все оно так, мы сейчас на равных: близко, но где точно, без понятия. Согласен?
Старик снова смотрел в сторону. Лицо его закаменело. И только побелевшие костяшки пальцев, с силой сжимавших тяжелое древко палки, выдавали его напряжение.
— Давай теперь соображать, как под эту ситуевину правильное решение подвести. Хочешь — вместе, хочешь — по отдельности. Как?
— Соображай. Послушаю, как у тебя сообразится.
— Не боись, сообразится. Выхода нет, иначе — на тот свет. А мы, насколько я знаю, туда не торопимся. Там пока и без нас не скучают.
Значит, расклад получается следующий. Если Иван что-то такое унюхал, отыскал или догадался, Ваську, пока он его сообщение не отыщет, трогать никаких смыслов. Тут ты правильно сообразил. Установим плотное наблюдение и поведем до самого упора. Он на то место, где Ивана отыскали, так или иначе доберется. Там мы его и зафиксируем.
Вариант второй. Если у Зарубина карта, вряд ли он ее с собой прихватил, поскольку дураком покойный все-таки не был.
— Не хуже нас с тобой живой.
— Значит, будет не живой в самое ближайшее время. А карту он попу передал.
— Почему попу?
— На всякий пожарный. Такое у меня предчувствие. По последним данным от Сереги Проценко, он все-таки поп, только очень хреновый.
— Это как?
— Фиг его знает. Мне что передали, так и информирую. Контакты устанавливать бесполезно, лучше сразу принимать конкретные меры. Хотя насчет наличия карты у меня по-прежнему большие сомнения. Но… береженого Бог бережет. Прощупать основательно не помешает.
А теперь, батец, чтобы ошибочки не вышло, из-за которой нам может полный шандец получиться, вы подробно излагаете, где и каким образом заполучили следок весом три килограмма двести сорок четыре грамма. Не исключено, это поможет нам определить окончательное направление. Одна голова хорошо, а две — это уже Дом советов. Ваш рассказ воспринимаю, как согласие на дальнейшее тесное творческое сотрудничество. В одиночестве вам семнадцать пудиков аурум ни поднять, ни вывезти, ни реализовать. Со своей стороны согласен предать забвению свою любимую иномарку. Царство ей небесное. То есть подводное. Слушаю.
* * *
Только-только начиналась осень первого года войны. Хотя нет, в школу он пошел уже после этого на всю жизнь запомнившегося дня. Значит, был конец августа. Самый конец августа. Светало часов в пять. Ну, может быть, чуть раньше. Серый туман пасмурного рассвета после ночной непроглядной темени уже смутно прорисовал прямоугольник окна, когда Юрку разбудил слабый стук осторожно притворенной двери. В другое время он не придал бы этому стуку никакого значения — мать, наверное, вышла по какой-нибудь надобности во двор — повернулся бы на другой бок и снова засопел до полноценного утреннего пробуждения. Но сегодня он сам наметил проснуться как можно раньше, хотел чуть свет пробежаться со старенькой ижевкой покойного отца к березняку за ближнюю кулигу, где, по словам то и дело шмыгающего носом Ваньки Коркина, на черной от старости березе обосновалась на ночлег стайка отъевшихся на ржаном жнивье пальников. Ванька, конечно, соврет — недорого возьмет, а с другой стороны, какая ему корысть зазря дурика лепить? Уличат в откровенном вранье, пенделей навесят, сколько не жалко. Да и кулига недальняя, за полчаса добежать — раз плюнуть.
Юрка, которому только что стукнуло в том году девять лет, осторожно сполз с кровати и потянулся за брошенными на табуретку штанами, когда его внимание привлек неразборчивый шепот в горнице. Разговаривали двое. Голос матери он узнал сразу. Она о чем-то спрашивала. Незнакомый мужик отвечал ей коротко и раздраженно.
Юрка на цыпочках подкрался к ситцевой занавеске, отделявшей его спальную каморку от остального пространства дома и, осторожно оттянув от косяка занавеску, заглянул в комнату.
Керосиновая лампа едва светила, видимо, мать привернула фитиль. Двое стояли у стола — мать и высокий мужик в тяжелом брезентовом плаще с капюшоном. В дом вошел, а плащ так и не снял, видать, вскорости собирался податься прочь. Из-за тусклого света лампы, из-за плаща, из-за капюшона, наполовину прикрывавшего лицо, узнать гостя было невозможно, и Юрка, как ни пытался угадать, кто же все-таки это был, так и остался в неведении. А ведь он знал наперечет всех оставшихся в поселке мужиков, среди которых, по его разумению, наверняка не было того, кто мог среди ночи вести с его матерью разговор, который ни одна живая душа не должна была слышать. Об этом Юрка догадался сразу. Стоя за занавеской, он отчетливо слышал каждое слово, несмотря на осторожный шепот разговаривающих. И запомнил почти все, хотя до многого, по тогдашней мальчишеской дурости, дотумкал не сразу. Уже самые первые услышанные слова обожгли своей значительностью и тревогой.
— Страх во мне, сама знаешь, ваша власть каленым железом выжгла. И душу не пожалела. Нет ее у меня, пустота. Так что нечего теперь Бога понапрасну поминать.
— Когда я поминала?
— А должна была. На такое дело сговариваешь, перекреститься не помешает. Кешку Рудых — это тебе не зверя на солонце скараулить. Не получилось бы заместо золотишка на лбу шишка.
— Ну, значит, нечего тогда и гоношиться. Зря я тебя с места сорвала.
— Может, зря, а может, самый раз. Не решил еще.
— Пока решать будешь, война закончится.
— А война тут при чем?
— Так раздумает Иннокентий государству помощь оказывать. Сообразит, что с него и помощь заберут, и самого наизнанку вывернут, а потом на осине повесят. Наш уже в область звонил, органы в известность поставил. Чтобы, как только тот вернется, сразу на дознание. А после них нам ловить уже нечего будет, все подчистую выгребут.
— Если есть что грести.
— Есть, не сомневайся даже. Рудые — они все дурные, врать нипочем не станут.
— Что дурные, точно. Я этой гребаной власти — осиновый кол, а не золотишко. Конец ей уже отмерен. Правильно говоришь, войне еще месяц-другой от силы. А немцы — народ культурный, с ними договориться всегда можно. Если сладится, как предлагаешь. Снимемся с тобой отсюда
