— и ищи-свищи. С таким богатством где угодно обосноваться можно.
— Сладится, если по уму и с оглядкой.
— Вот и я говорю, что с оглядкой. Дело рисковое. Если Кешка не вернется, они всю тайгу по сосенке пересчитают.
— Пускай считают. Про меня никому в голову не стукнет, а ты уже сколь лет в неживых числишься. Переждем, пока все уляжется, и заживем, как мечталось. Хоть несколько годков. Мне-то уже осталось бабьего веку всего ничего.
— Не беднись. А то я не знаю, какие кобели к тебе шастают.
— Дурной. У нас сейчас доброго кобеля сыскать, легче вовсе о них понятия не иметь.
— Вот и не имей. Узнаю — в землю живой закопаю.
— Ты мне еще не муж, чтобы ответ невесть за что спрашивать. Лучше об деле думай, а то я еще кого сговорю. Или сама в тайгу подамся. Такой случай раз в тыщу лет бывает, а он все решить не может. В последний раз спрашиваю — пойдешь?
— Сколь, говоришь, принесть обещал?
— По прикидке не меньше чем два пуда. Старики рассказывают — целых сто казаков его везли, да так и сгинули бесследно. А Кешка, видать, отыскал. Он в тайге, как в родной избе, с закрытыми глазами наскрозь пройдет и не спотыкнется.
— Я за эти годы не меньше его вокруг здешних елок пошастал. Не ты, вовсе бы одичал.
Юрка разглядел, как мужик сделал попытку притянуть мать к себе. Та уперлась руками ему в грудь и, оглянувшись в сторону Юркиной коморки, что-то торопливо неразборчиво зашептала. Юрка испуганно присел, словно она могла его разглядеть, шмыгнул в постель и уже не разобрал последующих слов, не укараулил ухода ночного гостя.
Подаваться тайком добывать пальников теперь явно не годилось — мать наверняка заснет еще нескоро. Судя по шагам, подошла к окну, долго стояла там. Потом села у стола, уставилась на почти погасший огонек лампы. Зашебутись он, начни собираться — поймет, что слышал их разговор, который, несмотря на непонятность, сильно его напугал. Мать, в отношениях с которой все было понятно и неколебимо, вдруг оказалась повязанной какой-то неизвестной ему жизнью, в которой возник невесть откуда среди ночи страшный мужик, имевший на нее какие-то свои права и с которым они затеяли опасное и страшное дело, а затем собирались куда-то уехать. О Юрке они даже не упомянули, то ли позабыв, то ли собираясь оставить на ошалевшую от старости бабку Дарью, которая нянчилась с ним, когда он был еще полным несмышленышем, путающимся в соплях постоянной простуды. Мысль эта так его напугала, что он чуть не кинулся к матери упрашивать, чтобы не уезжала и не оставляла его на произвол судьбы в такое время, которого даже взрослые пугались, называя окаянным, посланным на испытание и смертный напряг, выжить после которого, как неразборчиво прошамкала все та же ненавистная ему бабка Дарья, дано будет «лишь Богом да молитвой душу укрепившим».
— Родитель твой по неразумию и злому наущению иконы топором порубал, вот и дождал огня небесного. Не стерпел Архистратиг на такое непотребство, проявил кару на умом убогого.
— Сама убогая! Дура! — отбежав на всякий случай в сторону, кричал Юрка. — Батяню не архангел твой, а кулаки сожгли. За то, что он с ними беспощадно боролся.
— Кулаки… — продолжала ворчать бабка. — Сроду у нас никаких кулаков не водилось. Заведения такого не было. Непутевые, те, точно, спокон не переводились. Кто от работы бежит, на том черт сидит. Отколь все пути нечестивые? От чертей. Он и тебя уже за пятку ухватил, к себе тянет. Вон какой грязнущий, вонючий, хвост крысиный. А как разживется маленько, послухает, как ты бабку обзываешь, поглядишь, какой гладкий станет. Заберется тебе на плечи заместо ангела-хранителя — до самой смерти понукать станет. Захочешь согнать, а он уже внутри тебя сидит, табачищем дымит и водку хлещет…
Бабка была из староверов и умом, как считалось, слегка тронутая. Особо после того, как в дальней таежной деревушке их старца на глазах всего невеликого населения, павшего на колени и истово молящего о защите, в своей торопливой и неудачной погоне за какой-то бандой, походя расстреляли красноармейцы, обозленные большими потерями в недавней стычке с преследуемыми. Почтя неудачу молитвы наказанием за собственные грехи, двуперстники и без того растерявшие в последние, антихристом захваченные годы, две трети своего мужского состава, резонно решили, что следующее появление в их обители новой власти лишит жизни или свободы и последнюю их малость, разом снялись с насиженного за без малого сотню лет места и подались кто куда, надеясь уже не на спасение души, а хотя бы на возможный уберег своих тихих от страха малолеток. А бабка Дарья с той поры заместо страха перед возможной погибелью, вовсе перестала ее бояться, и все, что ни приходило ей в голову по поводу случавшихся поблизости и даже в столичном отдалении событий, тут же высказывала вслух с обязательным предсказанием неминуемой гибели всем, кто, по ее разумению, поступал «не по справедливости и не по-божески». Поначалу ее стращали неминуемостью самой суровой кары, но, видя, что она не унимается и не обращает на угрозы ни малейшего внимания, махнули рукой, списав идеологическое зловредство старухи на прогрессирующее слабоумие на почве всеобщего, тоже стремительно прогрессирующего, в стране атеизма.
Юркина мать приходилась бабке Дарье какой-то дальней родней по матери и, несмотря на то что работала счетоводом в самом райкоме, от сомнительного родства открещиваться не стала и даже помогла обустроиться в полуразрушенном бараке сезонников, где та стала числиться и сторожихой, и уборщицей, и даже истопником на время осенне-зимнего проживания по государственной надобности кочующего народа.
Юрка же бабку побаивался и не любил. Она не потакала ни его малолетству, ни его безотцовщине, за которую некоторые взрослые его показательно жалели, то поглаживая по голове, то насыпая в карман горсть каленых кедровых орехов. Бабка же, напротив, то и дело поминая ругательными словам бесов и прочую захватившую власть нечисть, ворчала, что не жалеть надо несмышленыша, не баловать его лишним куском и поглаживанием вихров, а сызмальства готовить к суровым испытаниям и лишениям, которые неизбежно грядут в расплату за неверие и творящиеся на каждом шагу непотребства.
— Он-то в чем виноватый? — не выдержала однажды мать после одного из монологов ругательницы, на что та, ни
