тысячи и тысячи верст своими босыми ногами. Ксендзы широко распахнули двери церкви.
В Сармантай ксендз пригласил миссионера, монаха-капуцина. Шесть дней гремел голос этого монаха в сармантском костеле, шесть дней костел был окружен грешниками, которые гудели с утра до вечера, — так цветущая липа бывает облеплена кружащимися вокруг пчелами.
На церковном дворе и в саду у ксендза, на площади, как мутная, вышедшая из берегов река, толпились и шумели прихожане. Всюду только давка, жара, рыдания.
На третий день этих церемоний собралась в костел и жена Тарутиса. Мужу она сказала: «Пусти меня привести в порядок могилки детей: я выполю, обложу их дерном, посажу кустик — может, полегчает на сердце». Моника все еще не оправилась после смерти Казюкаса. В оставшихся после сына вещах словно продолжала жить его душа. Мать как бы ждала его. По воскресеньям она весь день проводила у окна. Ей казалось, вот прибежит ее мальчик, появится из высокой травы его головка, но там только прошумит ветер, пробегут волны по траве, а Казюкаса все нет и нет. Часами могла просиживать мать без движения, держа в руках какую-нибудь безделицу из вещей сына.
Раньше Монике страшно было даже думать о смерти, но, потеряв сына, она не раз говорила:
— Зовет меня Казюкас. Могла бы выйти в темную-темную ночь и лечь на его могилу.
С трудом Моника протиснулась в костел, чтобы послушать проповедника.
Запах ладана, свечей и пота скоро одурманили ее. Опустившись на колени у стенки, она начала молиться, но скоро перестала: губами ее, казалось, говорил кто-то чужой.
Постепенно, охваченная дремотой, Моника унеслась в дорогой мир воспоминаний…
Подступившей человеческой волной ее с силой отбросило к стене, и она очнулась. Мимо прошел со звонком пономарь, изо всех сил прокладывавший в толпе дорогу для ксендза; толпа снова сомкнулась и затихла.
Все подняли глаза на восходившего по лестнице на кафедру монаха. Взойдя наверх, он опустил голову, стал на колени в размышлении, закрыл лицо рукавами своей коричневой рясы и начал молиться.
Моника услышала повторяемую хором молитву, шелест, тревожный кашель. На затылке проповедника появились красные пятна, рукава ниспали, глаза открылись. Он выпрямился на кафедре во весь рост, длинный, худой, как вставший из гроба скелет в истлевшем саване, и вдруг заговорил. Начав с повествования о пути, каким шествовал спаситель в терновом венце, миссионер начал обвинять пьяниц, всех не слушающих ксендзов, девушек, имеющих внебрачных детей, он стал нападать на вечеринки, маевки, на обряды языческой ивановой ночи — Содом и Гоморру нашего времени. Пугающий голос его стал грозным. Он взмахнул рукой и выхватил из-под рясы человеческий череп. По костелу словно прошла волна, прокатился шум.
Высоко подымая в руке череп, капуцин кричал хриплым голосом:
— О распутники, о пьяницы! Вы тратите ваши деньги на утверждение царства дьявола, — на водку и безбожные увеселения, на танцы и вечеринки!.. Вы, которые с первого дня рождения на каждом шагу хулите и клянете бога, — что сделали вы, еретики, отступники, для святой церкви, для прославления бога? Вам я говорю, вы не знаете меры ни в еде, ни в питье. Слишком мягко карает вас бог, пока еще отечески, как детей своих предупреждает… Пока лишь малую кару послал он вашим полям — неурожай… Он испытывает ваше терпение, а вы уже жалуетесь и поднимаете вопли. О, господи! Вместо того, чтобы взывать к тебе и молить о каре еще более суровой, они проклинают и поносят тебя. Они ввергли в мерзость запустения твои храмы, а на заработанные гроши строят себе народные дома, кабаки и поклоняются там тельцу. Срамники и срамницы — они носят короткие юбки, обнажают свое тело и еще называют себя литовками. Спрашиваю вас — как смеете вы называться католиками! Краска стыда заливает ваши лица. Вот-вот в такой же комок извести превратитесь вы, спесивые гордячки, заботящиеся только о своем теле, о нарядах, торгующие своей наготой, и черти будут между собой делиться вашими душами. Правосудная десница господня сделает то, что в течение семи лет неурожай будет губить ваши поля, ваши кровли сожжет молния, мор и страшные болезни распространятся между вами, голод и безумие ослепят вас, отец будет пожирать сына, а брат брата! От распутной жизни вашей камня на камне не останется!
На слова монаха прихожане ответили стенанием. Это был вопль кающегося Содома. Плакали женщины, сморкались мужчины, краснели их щеки.
Проповедник, не давши хорошо и поплакать, еще суровее и громче кричал — даже в органе что-то отозвалось, заколебалось пламя свечей.
— Даете ли обет исправиться, вы, отступники, развратники, безбожники?
В костеле все замерло, утихло, как в поле с полегшими после бури хлебами, и несколько мгновений было слышно, как капает растопившийся воск, как копошится моль в тлеющих клочьях хоругвей.
Миссионер сорвал крест, висевший у него всегда на груди, поднял его, обернулся к главному алтарю и воскликнул:
— Явись, Христос! К тебе взываю! Они еще не хотят каяться!
Все упали на колени, на женской половине поднялись рыдания и крики:
— Обещаем… обе-ща… ем!
Измученный, обессиленный, весь в поту, проповедник упал на колени, выполнив миссию. Если бы в эту минуту кто-нибудь рассмотрел его поближе, тот заметил бы, как спокойно его лицо, и что в глазах блестит слеза.
Плач и стоны, доносившиеся до его ушей, были как бы живительной влагой для посеянных им семян.
В первый раз Моника испугалась бога. Он показался ей страшным. Она вместе со всеми молящимися упала на колени, но не всхлипывала, не каялась, а раздумывала: «Что же я сделала, чем я согрешила?»
Ей стало жарко, нехорошо. Она встала, чтобы выйти из церкви. Вдруг в глазах у нее потемнело, все вокруг поплыло, пол ушел из-под ног, свечи заколыхались, миссионер взлетел с кафедры и, воздев крест, носился под сводами. Громко вскрикнув, Моника упала.
Потерявшую сознание Монику вынесли и положили на церковном дворе. Весь день выносили тут в обмороке то одну, то другую из женщин, не выдержавших этой тесноты, духоты, простоявших тут с вечера без еды и отдыха.
Поочередно раздавали причастие. Грешники, едва держась на ногах, крестом ложились перед престолом, с боем пробивались к исповедальне, потом кропили себя святой водой и целовали стопы распятия. После проповеди толпу обходили ксендзы с тарелками, призывая жертвовать на монастырь и на ремонт храма.
А на площади перед костелом, раскинув палатки, коробейники бойко торговали четками, молитвенниками, медальками.
XVIII
Изредка, словно вынырнув со дна моря на светлую поверхность, он силился порвать сети странного, мучительного сна.
Несколько раз он сомневался, на самом ли
