Из двери вышла еще одна женщина. Неопределенного возраста — то ли пожилая, но очень хорошо сохранившаяся, то ли молодая, но много пережившая, — Бёртон не смог решить. Каштановые волосы с проседью, свободно свисавшие до поясницы; резковатые черты лица, которое, наверное, некогда было красивым; выразительные глаза, большие, темные и раскосые; тонкие губы с сетью морщинок. На ней было черное платье и кремовая шаль, руки обнажены, ногти не ухожены, местами даже обгрызаны.
— Хотите погадать? — спросила она мелодичным голосом с легким акцентом, переводя взгляд с Бёртона на Суинберна.
Бёртон встал.
— Я хочу. Друг подождет меня здесь.
Она кивнула и посторонилась, чтобы он мог пройти в комнату за ее спиной. Помещение оказалось маленьким, и мебели в нем почти не было — в глаза бросался только высокий синий занавес, который Бёртон видел с улицы. Над круглым столом низко висела неяркая лампа. Вдоль стен поднимались полки, на которых стояли эзотерические амулеты и талисманы.
Графиня Сабина закрыла дверь и подошла к столу. Они с Бёртоном сели за стол друг против друга.
Она стала внимательно разглядывать его.
В комнате, освещенной слабым мигающим светом, глаза Бёртона казались бездонными впадинами, окруженными тенями, на левой щеке отчетливо выделялся шрам.
— Ваше лицо запомнится надолго, — внезапно обронила графиня.
— Что?
— О, извините. Иногда я сама не знаю, почему говорю то, что говорю. Это особенность моего дара — моей силы. Вы сами должны понять смысл моих слов. Дайте мне вашу руку. Правую.
Он протянул руку ладонью вверх. Она взяла ее и наклонилась ближе, исследуя пальцем линии.
— Маленькие руки, — еле слышно прошептала она. — Это… хмм… неугомонность. Нет корней. Вы повидали много. Повидали по-настоящему. — Она посмотрела на него. — Я уверена, сэр, что вы высокого происхождения.
— Не знаю, моя фамилия Бёртон.
— А! Один из великих родов. Другую руку, пожалуйста, мистер Бёртон.
Он протянул ей левую руку. Она взяла ее, не выпуская правую, и внимательно осмотрела.
— Как странно! — опять прошептала она, обращаясь, по-видимому, к самой себе. — Я такого никогда не видела. Две разные дороги, две отдельные судьбы, можете выбрать: одна принесет вам небольшую известность, которая станет громкой славой после вашего ухода из этого мира; другая дорога сулит вам великие победы, но одержанные в тайне и оставшиеся в тайне. Боже! Такого не может быть! Оба пути пройдены. Как?! Разве это возможно?
Бёртон почувствовал, как по коже побежали мурашки.
Руки женщины еще сильнее сжали его ладонь. Она начала тихонько раскачиваться взад и вперед, из груди ее вырвался глухой стон.
Ему уже приходилось наблюдать такое явление среди индусов и арабов, и сейчас он зачарованно смотрел, как она впадает в транс.
— Я буду говорить, капитан, — пробормотала она.
Он вздрогнул. Откуда она знает его звание?
— Я буду говорить. Я буду говорить о… о… о времени, которое не время. О времени, которое могло быть. Нет! Подожди. Я не понимаю. О времени, которое должно быть. Должно? Что я вижу? Что? — Она замолчала, продолжая раскачиваться: вперед-назад, вперед-назад. — Для тебя неправильный путь — единственный правильный, — громко объявила она. — Дорога вперед предлагает альтернативы и вызовы, которые не следует принимать. Это ложный путь, и тем не менее, ты пойдешь по нему и сделаешь все, что в твоих силах. Но что о другом? О том, о котором говорят, но который не проявляется? Правда поругана, ложь живет! Убей его, капитан! — Внезапно она откинула голову и крикнула: — Убей его!
Комната погрузилась в безмолвие, графиня Сабина откинулась на своем стуле. Он высвободил руки. За его спиной скрипнула дверь.
— Эй, все в порядке? — услышал он голос Суинберна.
— Алджи, выйди. Я буду через несколько минут.
Поэт что-то проворчал и закрыл дверь.
Бёртон обошел стол и, взяв графиню за плечи, посадил ее ровно. Он заглянул в ее глаза, в которых были видны только белки; зрачки графини Сабины закатились под веки.
Королевский агент сделал левой рукой пару странных движений перед ее лицом и негромко, ритмично запел на древнем языке. Постепенно она вновь начала раскачиваться, на этот раз в ритме его мелодии. Тогда он остановился и приказал:
— Проснись!
Ее зрачки вернулись в нормальное положение, в глазах появилась мысль. Она выдохнула, схватила его за руку и изо всех сил сжала ее.
— Я не могу вам помочь, — невнятно произнесла она, и слеза покатилась по ее длинным ресницам. — Вы живете неправильно, и в то же время вы должны жить именно так. Слушайте отголоски, капитан, ищите опорные пункты времени, ибо каждый из них — перекресток. Время подобно музыке. Тот же самый мотив появляется снова и снова, хотя и варьируется по форме. Что это значит? Что я говорю?
— Графиня, — сказал Бёртон. — Вы рассказали мне то, о чем я и так наполовину догадывался. Что-то происходит не так, как должно быть. Я знаю, у кого находится ключ от этой загадки, и я собираюсь забрать его у него.
— Человек на ходулях, — прошептала она.
— Да. Вы видите много!
— Берегитесь его! А также пантеры и обезьяны.
— Кто это такие?
— Больше я ничего не могу сказать. Пожалуйста, уходи. Мне надо восстановить силы. Мой ресурс исчерпан.
Бёртон выпрямился, вынул из кармана деньги и положил на стол.
— Благодарю вас, графиня Сабина.
— Здесь слишком много, капитан Бёртон.
— То, что вы увидели, очень ценно для меня. Я уверен, что вы — лучшая ясновидящая в Лондоне.
— Благодарю вас, сэр.
Бёртон вышел из комнаты, кивнул Суинберну, и они вместе вышли из здания.
— Можно было подумать, что ты ее душишь, — осторожно заметил поэт.
— Уверяю тебя, ничего такого, — ответил Бёртон. — Лучше смотри в оба, нам нужен кэб. Поедем в Баттерси, в «Дрожь». Надо промочить горло.
Они взяли кэб, и пока он, пыхтя, ехал на юг, огибал Гайд-парк и двигался по Слоун-стрит в направлении моста Челси, Бёртон рассказал Суинберну о своей новой должности, о Джеке-Попрыгунчике и о своей теории, согласно которой Джек — сверхъестественное существо вроде Моко из района Конго. Он также поведал поэту о вервольфах из Ист-Энда.
Суинберн всю дорогу смотрел на Бёртона, вытаращив глаза, и ничего не говорил.
Наконец они пересекли Темзу, прогрохотали мимо ярко освещенной электростанции, четыре массивные медные трубы которой гордо вздымались к ночному небу, и только тут поэт тихо промолвил:
— Ты удивительный рассказчик, Бёртон, но эта история, я уверен, затмит любую из «Тысячи и одной ночи». Ты талант!
