тому, кто это осудит.
Около полуночи я тем же путём возвращаюсь в лагерь при свете зажжённых фонарей, которые несут обутые мною старик и его сын. Я рад снова оказаться в ночи, под звёздами, вдали от запахов и жара тел; дышу всей грудью, пытаясь различить в запахе саванны ароматы отдельных трав. Мне доставляет удовольствие даже переход через болото; я осознаю, что все люди – братья, и дарю моим проводникам преподнесённые мне курицу и яйцо. Приглушённые удары тамтама и шум свадьбы постепенно отдаляются, остаются позади.
Н. уже спит. Просыпается он лишь в момент моего появления и, услышав, что я наблюдал всю свадьбу от начала до конца и счастлив, что живу, коротко отвечает: «Ну, тем лучше!» – и снова засыпает.
Утром возле нашей хижины обнаруживаю грузовик, который держит путь в Бобо-Диуласо. Грузовик принадлежит белому из Бобо, но за рулём шофёр-негр. Отвезти меня в Бобо он соглашается сразу, без каких-либо возражений, и продолжает погрузку. Я бегу в лагерь, чтобы велеть неграм собирать вещи; затем наведываюсь к белым, чтобы проститься с Н.: он как раз отправился к ним.
Н. приходит меня проводить. Сегодня он продолжит свой путь на северо-восток, там тоже живут лоби. Н. снова окажется наедине со своим горбатым «мармитоном». Обмениваемся вежливыми фразами, звучащими почти холодно, я благодарю его за всё и прошу не ждать, пока погрузка будет окончена. Н. ещё раз пожимает мне руку и уходит.
И тут я вдруг понимаю, что вёл себя глупо: надо было проявить больше сердечности.
Это один из самых странных людей, которых я когда-либо встречал в жизни. Если бы у меня за всё это путешествие не случилось ничего другого, кроме этого знакомства, моя поездка уже стоила бы затраченных усилий. Я столкнулся с великим, трагическим явлением, столь же значимым и ущербным, как эти баобабы, на которых столько птиц и плодов, но при этом они никогда не зазеленеют листвой. Н. от меня ничего не скрывал, не лгал, не притворялся; он открыл мне всё своё уродство, в котором нет его вины, – его создал не он, а скорее непостижимые и неуправляемые превратности жизни и невыносимый климат. Они сокрушили его тело и его дух, и он стал и причудливым, и ужасным, но выстоял.
Отторгнутый собственной семьёй, он вынашивает одну непостижимую мечту: построить дом в кромешном захолустье! Он посвятил меня в свои чаяния, словно привёл к себе домой. Лишь теперь я увидел со всей ясностью: когда он провожал меня в путь, словно стоя на пороге своей мечты о доме, которой наверняка не будет суждено сбыться, я даже не смог достойным образом ни поблагодарить его, ни попрощаться с ним. Нам ведь так трудно преодолеть свою нетерпимость. Теперь уже поздно, и как знать, удалось бы мне это вообще или нет. Наблюдая за тем, как Самба грузит ящики и фляги, я подхожу к кабине, чтобы занять место рядом с шофёром.
Глава шестая
Ископаемые древности и деревни прокажённых, исчезающие под дождём. Кузнецы Сикасо и любовь чернокожих.
Дорога на Бобо-Диуласо проходит через саванну, кишащую обезьянами. Деревни, населённые людьми племени бобо, – совершенно иные, чем те, через которые я до сих пор проезжал. Это маленькие замки из красной африканской земли, квадратные жилища с террасами, наклонными стенами, без окон и крыш. Деревни прекрасно сохранили стиль древнеегипетских поселений, точно так же, как внешность представителей племени бобо повторяет классическую внешность древних египтян в мельчайших деталях. Гигантские тела, широкие плечи, узкие бёдра, сильные, но плавных линий конечности, голова конической формы, удлинённый разрез глаз и прямые вывернутые губы неизменно поражают любителей древнеегипетского искусства. Бобо прокалывают нижнюю губу, чтобы воткнуть в неё штырёк из слоновой кости или камня, отпускают короткую квадратную бородку и бреются налысо; если на них что-либо и надето, то это шаль, крест-накрест обёрнутая вокруг бёдер, – в таких одеяниях изображены и египетские фараоны. Негритянское племя бобо, невообразимо древнее, должно быть, веками прорывалось сквозь территорию Судана, сменив величественный Нил, где оно вело, несомненно, рабское существование, на небольшую реку Бобо, и в бескрайней пустыне смогло само собой распоряжаться.
На этом предпоследнем этапе путешествия по Африке, от Банфоры до реки Нигер, я постоянно ощущал непостижимую древность африканской земли и африканских народов. На Комоэ я видел негров, жить среди которых – всё равно что окунуться в радостное детство; на Зазандре близ Либерии негры производят впечатление запуганных безумцев – настолько их деформировали условия окружающей дикой природы. Здесь же, в этой местности, также заросшей дикой растительностью саванны и покрытой джунглями, под столь же жаркими волнами солнечного зноя, всё, чего я касался, было древностью, древностью и только древностью.
Если я срывал цветок, то он сильно отличался от других африканских цветов: у него могло не быть корней, его не обрамляли зелёные листочки – он рос прямо из мха. Многие растения выпускали один-единственный огромный лист, как в давние времена, когда эти места своими гигантскими ногами топтали мамонты. Если я поднимал камешек, он оказывался либо зубом допотопного животного, либо окаменелостью, либо осколком метеорита; стоило мне копнуть твёрдую, потрескавшуюся от жара землю, я обнаруживал под её пластом окаменелых рыб, окружённых остатками болотной влаги.
Люди эпохи фараонов, жилища эпохи фараонов. Самые новые песни, которые здесь поют, посвящены Сумангуру, событиям, происходившим раньше, чем наша Косовская битва; рисунки этих людей точь-в-точь повторяют наскальную живопись пещерного человека.
В этих краях всё является древностью. Сама земля, по которой мы ступаем, растения, которые на ней произрастают, люди – всё это ископаемые остатки прежнего человечества; песни – ископаемые остатки древнего пенья. Лишь небо и свет совершенно свежи и новы; благодаря их резкому освещению прошлое здесь кажется ещё более странным и невероятным.
По пути мне доводится испытать небольшую панику. Невыспавшийся и уставший после вчерашнего участия в свадьбе близ Банфоры, я был убаюкан тряской в грузовике, одурманен жарой. Однако, не проспав и нескольких минут, в ужасе проснулся. Во сне я ощутил, что свесил голову на грудь, подставив солнцу нижнюю часть затылка и шею. Не знаю, правда ли, что экваториальные лучи убивают, но мне рассказывали о людях, которые умерли от солнечного удара, при том, что под лучи попали лишь руки; хотя я слышал и о белых, никогда не носивших пробковый шлем. Как бы то ни было, любой белый человек изо всех сил старается ни на мгновение
