беседах носили характер чисто академический, однако оставили впечатление, что русские будут настаивать на том, чтобы вопрос был решен раз и навсегда, хотя и не станут поднимать вопрос о статусе Константинополя[471].
Также и Палеолог отмечал, сколь «живой отклик находит турецкая угроза в мнении русской общественности» – ив том числе в правительстве. Посол писал своему министру, что Кривошеин предполагал исход турок в Малую Азию, Константинополь видел свободным международным городом, по образцу тогдашнего Танжера, а проливы – нейтральными[472]. Сообщения Палеолога о его беседах с российскими чиновниками по поводу военных целей многократно подвергались критике и ставились под сомнение – и вполне заслуженно, учитывая его привычку преувеличивать и додумывать[473]. Однако сопоставление его описания от 26 сентября взглядов Кривошеина и Сазонова с их же заявлениями, а также со словами других чиновников о проблеме проливов показывает, что суть он ухватил верно – пусть, вероятно, и не совсем дословно передает сказанное. Впрочем, как мы видели, Кривошеин еще в августе жаждал сражаться с турками, о чем затем свидетельствует и Бьюкенен.
Палеолог указывает, что Сазонов был «не вполне согласен» с коллегой-министром. Сазонов заявил, что, «как и он» (Кривошеин), он думает, что Россия «должна обеспечить себе раз навсегда свободный проход через проливы», и «решительным – подсказавшим Палеологу, что МИД не потерпит обсуждений по данному вопросу, – тоном» продолжил: турки должны остаться в Константинополе и его окрестностях; по обеим сторонам Дарданелл не должно быть укреплений, а порядок в проливе и Мраморном море должен поддерживаться специальной «комиссией при посредстве морских сил». Также Россия получит вблизи входа в Босфор угольную станцию[474]. Что касается достоверности свидетельства Палеолога, Сазонов, как мы увидим в следующей главе, не был сторонником изгнания турок из Константинополя, так что этот момент представляется вполне правдивым. Перечисленные же выше условия существенно не отличаются от расписанных месяцем ранее князем Трубецким Гирсу и, собственно, даже несколько скромнее последних. Безусловно, с момента вступления Турции в войну требования Сазонова возрастут на порядок; пока же его заявления были выдержаны в умеренных тонах, согласуясь с текущей политической ситуацией.
На тот момент Антанте предстоял еще целый месяц утомительных переговоров о капитуляциях. Сазонов стремился как можно дольше оттягивать разрыв с Турцией, хотя в Петрограде все чаще говорили, что это уже неизбежно. К примеру, 27 сентября Бьюкенен узнал о желании Сазонова смягчить формулировки в протестах Антанты по поводу одностороннего изменения турками условий капитуляций, чтобы таким образом не спровоцировать разрыв.
Полностью осознавая, что шансов на сохранение мира осталось чрезвычайно мало, [Сазонов] полагал важным не подстегивать события, в надежде, что если военная ситуация станет резко развиваться в нашу пользу, Турция может и задуматься над своим поведением[475].
Начиная с конца сентября и весь октябрь Гире передавал в Петроград расшифрованные копии телеграмм австрийского посла в Константинополе в Вену. Содержание телеграмм свидетельствовало об огромном давлении, оказываемом Центральными державами на Турцию с целью вынудить ее вступить в войну. Несмотря на продолжающуюся борьбу разных фракций за влияние в турецком правительстве – особенно после того, как немецкое наступление во Франции захлебнулось и началась окопная война, – Гире полагал, что вероятность отставки Энвера крайне мала. Он считал лишь вопросом времени, когда Энверу и его немецким сотоварищам удастся при помощи какого-нибудь «инцидента ввергнуть Турцию в войну»[476].
Параллельно с развитием турецкой ситуации русская дипломатия принимала меры по удержанию позиций в проливах. Так, 13 октября князь Трубецкой в разговоре с турецким поверенным пытался убедить последнего, что Германия желает просто воспользоваться Турцией ради отвлечения России от борьбы против Центральных держав, за что в будущем придется политически расплачиваться самим туркам. Он заверил Фахреддина, что Россия не заинтересована в разделе Османской империи, а также что союз с Россией гарантирует ее территориальную целостность: подобное соглашение было бы для России куда предпочтительнее, пояснял он, ибо «в случае раздела Турции вместо [одной] границы <…> мы получили бы границу с целым рядом государств, что, конечно, для нас невыгодно»[477]. Трубецкой четко указал, что Россия желает свободного прохода своих военных кораблей через проливы, но сугубо в рамках союзного соглашения, которое обеспечило бы неприкосновенность турецких границ. А 24 октября у Трубецкого был с визитом итальянский посол Андреа Карлотти, желавший «между прочим» обсудить и русские планы в отношении проливов. По всей видимости опасаясь, что Италия захочет выторговать себе какие-либо османские территории, Трубецкой лишь отметил, что «сейчас не время для решения вопроса дипломатическим путем <…>, все будет зависеть от того, что [Россия] сочтет в будущем нужным предпринять». И, не желая углубляться в детали, князь сменил тему[478].
В столицах Антанты уже знали, что Германия выдаст Турции крупный заем, и полагали, что, как только деньги поступят, турки вступят в войну[479]. 20 октября Сазонов предупредил Эбергарда о готовящемся транше и его неизбежных военных последствиях[480]. А 22 числа послы уже сообщили, что немецкое золото прибыло и стоит опасаться худшего[481]. Худшее наконец произошло 29 октября: турецкий флот снялся с якоря и под командованием немецких офицеров обстрелял русские порты, торпедировав несколько кораблей и установив минные заграждения. Последовавший ультиматум Антанты требовал от турок выдворения всех немцев, в противном случае державы считали себя в состоянии войны с Османской империей. Ультиматум был передан Порте 30 октября и имел срок в 24 часа. Но и теперь Сазонов тянул время в надежде, что мир удастся сохранить: признавая за Эбергардом полную свободу осуществлять меры, которые он сочтет необходимыми, Сазонов тем не менее попросил Воронцова-Дашкова отложить наземное наступление до получения ответа на ультиматум[482].
И лишь вследствие царского манифеста [об объявлении войны туркам] от 2 ноября Сазонов был вынужден передать ноту османскому правительству [Smith 1965].
Итак, сдерживать Турцию от вступления в войну, чтобы Россия могла сосредоточить силы на главном театре военных действий, Сазонову более не требовалось. С августа по октябрь он всеми силами доказывал туркам, что причин для войны нет, стараясь успокоить подозрения, неустанно подогреваемые немцами, в отношении намерений России. При этом, в отличие от Германии, народом и политикой которой управляли преимущественно военные чины, Сазонов держался в отношении Турции гражданской линии, вопреки требованиям военных и морских властей развернуть крайне провокационные приготовительные маневры. Не считая немногочисленных уступок, магистральное направление его внешней политики внутренним силам изменить не удалось. Лишь усилиями Энвер-паши и по причине немецкого шефства над турецкой армией и политикой, вкупе с недоверием турок к России, удалось
