class="p">− Не понимаю, что же мы тут можем сделать? − ответил Истон. − Сейчас, как я слыхал, с работой везде плохо. Мы ведь не можем сами себе предоставить работу, правда?
− Значит, ты думаешь, что все, что происходит в мире − это как ветер или как погода, − совершенно не зависит от нас? И если все идет так плохо, нам ничего не остается, как сидеть сложа руки и ждать, когда же станет лучше?
− Ну, не знаю, что мы можем изменить. Если люди, у которых есть деньги, не захотят их тратить, то такие, как я и ты, не смогут их заставить сделать это, верно?
Оуэн с любопытством взглянул на Истона.
− Тебе, наверное, лет двадцать шесть, − сказал он. − Это значит, что ты проживешь еще лет тридцать. Если бы ты прилично питался, имел одежду получше и тебе не приходилось так тяжело работать, ты бы, наверное, мог прожить и лет пятьдесят-шестьдесят. Ладно, будем считать − тридцать. Неужели тебе хочется еще тридцать лет жить в таких же условиях, как сейчас?
Истон не отвечал.
− Если бы ты совершил тяжкое преступление и через неделю тебя приговорили бы к десяти годам тюрьмы, ты бы, наверное, счел себя глубоко несчастным. Тем не менее ты с радостью принимаешь другой приговор: тридцать лет тяжелого труда и преждевременная смерть.
Истон продолжал красить плинтус.
− Когда не будет работы, − сказал Оуэн, окуная кисть в краску, − когда не будет работы, ты умрешь с голоду или погрязнешь в долгах. Когда, к примеру, как сейчас, работы будет немного, ты сможешь с грехом пополам перебиваться. Когда наступят времена, которые ты называешь «хорошими», ты будешь работать по двенадцать − четырнадцать часов в день, а если уж и вовсе «повезет», то иногда и по ночам. Заработаешь побольше, расплатишься с долгами и снова будешь пользоваться кредитом, когда станешь безработным.
Истон зашпаклевал трещину в плинтусе.
− Существуя таким образом, ты умрешь лет на двадцать раньше отведенного тебе срока, или, если организм у тебя крепкий и ты дотянешь до такого возраста, когда уже не сможешь работать, тебя поместят в некое подобие тюрьмы, где с тобой будут обращаться как с преступником до конца твоих дней.
Замазав трещины, Истон опять принялся красить.
− Если бы предложили принять закон, по которому все рабочие приговаривались бы к смерти − путем удушения, повешения, отравления или безболезненного умерщвления в «камерах смерти», − как только они достигнут пятидесяти лет, ты, конечно, присоединился бы к взрыву протеста, вызванного таким предложением. В то же время ты смиренно терпишь, когда твою жизнь укорачивают: ты постоянно голодаешь, работаешь не по силам, у тебя нет приличной обуви и одежды и ты часто приходишь на работу больной, когда должен бы лежать в постели и лечиться.
Истон ничего не ответил, он знал: все это правда, но он был не лишен той ложной гордости, которая побуждает нас прикидываться, что мы живем гораздо лучше, чем на самом деле. Рут купила ему ношеные ботинки, но когда Харлоу отпустил какое-то замечание по поводу этой обуви, увидев ее впервые, Истон возразил, что они у него уже несколько дет, просто раньше он носил их как выходные. Слушая Оуэна, он сердился. Оуэн заметил это, но продолжал:
− Нам надо стремиться к тому, чтобы изменить существующую систему. Однако ты один из тех, кто поддерживает ее, а тем самым помогает ее сохранить.
− Чем же это я помогаю ее сохранять?
− Тем, что не пытаешься найти выход, тем, что не помогаешь людям, которые хотят улучшить нашу жизнь. Даже если твоя собственная судьба тебе безразлична, ты не имеешь права безразлично относиться к судьбе ребенка, который появился на свет благодаря тебе. Каждый, кто не помогает улучшить жизнь последующих поколений, способствует увековечению нищеты, которая процветает сейчас. Такой человек − враг своим детям. Нельзя быть непричастным: ты или помогаешь, или мешаешь, одно из двух.
Когда Оуэн открыл дверь, чтобы окрасить ее торец, в проходе появился Берт.
− Эй! − крикнул он. − По дороге поднимается Скряга. Он будет здесь через минуту!
Не часто Истон радовался известию о приходе Нимрода, но на этот раз он выслушал слова Берта со вздохом облегчения.
− Послушайте, − шепнул мальчик Оуэну, − если все будет хорошо и вы будете расписывать эту комнату, возьмите меня в помощники!
− Ладно, сынок, − ответил Оуэн, и Берт побежал предупреждать остальных.
Не подозревая, что его заметили, Нимрод прокрался в дом и стал бесшумно шнырять из комнаты в комнату, подглядывать в дверные щели и замочные скважины. Все старательно работали, и это понравилось ему, но, войдя в комнату Ньюмена, Скряга с неудовольствием заметил, что работа здесь продвигается медленно. Дело в том, что в это утро Ньюмен снова увлекся. Он делал все старательно, а не ляпал и мазал, как большинство. В результате он наработал меньше остальных.
− Знаешь, Ньюмен, так не пойдет! − прорычал Нимрод. − Поворачивайся побыстрей, а не то я вышвырну тебя отсюда. На твое место найти другого − плевое дело. Ты в этой комнате с семи утра, давно уж должен был закончить!
Ньюмен буркнул, что уже заканчивает, и Хантер отправился этажом выше, где малооплачиваемый подсобный рабочий Сокинз отделывал мансарду. Харлоу перевели с мансарды на более сложную работу, и теперь Сокинз трудился один. Он трудился не покладая рук и сделал много. Но, окрашивая оконные рамы, он заляпал краской стекла, а когда красил плинтусы, захватил кистью и пол − где на дюйм, где на полдюйма.
Краска была тускло-коричневая, и поверхность вновь окрашенных дверей напоминала вельветовую ткань. Внизу на дверях повисли большие капли − казалось, двери слезами оплакивают упадок декоративного искусства. Но эти слезы не пробудили жалости в груди Скряги, а бурая поверхность дверей не угнетала его. Ничего этого он не замечал. Он видел лишь, что сделано много, и душа его трепетала от радости, когда он думал, что человек, выполнивший всю эту работу, получает всего пять пенсов в час. В то же время не следовало показывать Сокинзу, что он доволен, поэтому Скряга сказал:
− Знаешь, Сокинз, хватит тебе тут торчать. Кончай-ка побыстрей с этой окраской.
− Слушаю, сэр, − ответил Сокинз и, когда Скряга осторожно пошел по ступенькам вниз, вытер пот со лба.
− Куда девался Харлоу? − спросил Скряга у Филпота. − Когда я поднимался наверх, его здесь не было.
− Он внизу,
