дальнейшее произошло молниеносно. Старшина-водитель уже включил мотор, но Воронов крикнул ему:
— Жди здесь!
Лавируя между машинами, Брайт подбежал к стоявшему в отдалении «виллису». Водителя за рулем не было. Брайт плюхнулся на сиденье и повернул ключ зажигания, который, видимо, оставался в замке. Машина тронулась.
За всю свою жизнь Воронов не испытывал такой сумасшедшей езды. Брайт сидел не прямо или чуть склонившись к рулю, как обычно сидят русские водители, а откинувшись на спинку, развалясь. Покрытые рыжеватым пухом руки его небрежно лежали на рулевом колесе. Всей своей позой он демонстрировал залихватскую беспечность. Только губы были плотно сжаты, а глаза чуть сощурены.
«Виллис» мчался, почти не разбирая дороги, с ходу, как танк во время атаки, врезаясь в груды разбитых камней, подпрыгивая, словно самолет в первые минуты взлета или посадки. При этом Брайт оглушительно сигналил. Люди в военной форме и в гражданской одежде, едва завидев эту взбесившуюся машину, торопливо отбегали в стороны.
Воронову казалось, что прошло несколько минут, а машина уже ворвалась в Берлин и, не сбавляя скорости, мчалась по незнакомым ему улицам.
Резко затормозив чуть ли не на полном ходу, Брайт остановил машину около дома, не тронутого ни бомбами, ни снарядами.
— Приехали! — сказал он. Это было первое слово, произнесенное им с тех пор, как они сели в машину. — Четырнадцать минут сюда, — самодовольно продолжал Брайт. — Десять минут здесь. Четырнадцать обратно. Мы вернемся на двадцать минут раньше, чем прилетит английский толстяк! О’кэй!
Над одной из дверей дома висела небольшая самодельная вывеска. На ней было написано: «Фотография. Ганс Гетцке».
— Я помог этому Гансу восстановить его бизнес. Это ведь наша зона. У вас частный бизнес, кажется, не поощряется, — быстро говорил Брайт. — Гетцке обязан мне по гроб жизни.
Пинком ноги он распахнул дверь. Звякнул укрепленный над дверью колокольчик. Брайт, а за ним Воронов почти вбежали в маленькую полутемную комнату-клетку, к тому же перегороженную прилавком. В противоположной стене виднелась еще одна дверь. Как только звякнул колокольчик, за прилавком появился немолодой худощавый человек в длинном пиджаке, похожем на пальто.
Положив на прилавок обе камеры — разбитую и целую, Брайт обрушил на фотографа поток слов. Он говорил по-английски, время от времени вставляя немецкие слова. Фотограф растерянно глядел на него, кивая головой, но, видимо, не понимая, что именно хочет от него взбудораженный американец.
— Погоди! — сказал Воронов, кладя руку на плечо Брайта. — В этой камере заела обратная перемотка, — продолжал он по-немецки, — нужно вынуть пленку, проявить ее и снова зарядить. Другая камера разбита. Не можете ли вы на день одолжить ему свою, тоже заряженную? В нашем распоряжении десять минут.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Брайт, когда Воронов смолк, а немец мгновенно исчез за своей дверью.
— Все в порядке, насколько я понимаю.
— Тогда поднимемся ко мне, — сказал Брайт. — Я здесь живу. На втором этаже.
— Но какой смысл? — Воронов посмотрел на часы. — Мы должны выехать через десять минут.
— Тем более, — категорически заявил Брайт, направляясь к выходу.
«На кой черт я с ним связался? — выругал себя Воронов. — Зачем дал ему свою «лейку», верой и правдой прослужившую мне всю войну? Зачем поехал с ним сюда?»
Но делать было нечего, и он покорно поднимался вслед за Брайтом по грязной, давным-давно не мытой лестнице.
Судя по всему, Брайт занимал однокомнатную квартиру. В ней стояли небольшой столик, превращенный в письменный, и очень широкая кровать, прикрытая армейским одеялом. В углу — один на другом — громоздились картонные ящики. В них были то ли сигареты, то ли бутылки. На вешалке висели шинель и фуражка.
— Смешная квартирка, — сказал Брайт. — Кровать как пульмановский вагон.
Воронов выразительно поглядел на свои часы.
— Да, да, — заторопился Брайт, — сейчас отчалим. Погоди минутку…
Он подошел к стоявшему у стены комоду, открыл один из ящиков и, достав оттуда что-тог протянул Воронову:
— Держи. Тебе.
На широкой ладони лежали небольшие квадратные часы в металлическом браслете.
— Швейцарские, — с гордостью сказал Брайт.
Воронов почувствовал, что краснеет.
— У меня есть часы, — пробормотал он.
— Швейцарские? — деловито спросил Брайт.
— Советские. Отец подарил.
— Почему ты не хочешь взять швейцарские? — по-прежнему держа часы на протянутой ладони, спросил Брайт. — Что-что, а банки и часы у них самые надежные в мире.
— Спасибо, Чарльз. — Воронов все-таки чувствовал себя растроганным. — Моя скромная услуга не стоит таких подарков.
— Кто говорит о подарках? — удивленно спросил Брайт, подбрасывая часы на ладони. — Купи! По дешевке. У Бранденбургских ворот такие стоят две тысячи марок. Отдаю за тысячу.
— Мне они не нужны. — Вместо растроганности Воронов уже испытывал раздражение.
— Бери за пятьсот. Ты хороший парень и здорово выручил меня. Мы же союзники.
— Нет!
— Тебе они просто не нравятся! Иди сюда!
На дне ящика лежало десятка полтора часов. Ручные, карманные, с браслетами, на ремешках…
— Бери любые, за одну цену. Как у Вулворта. Если нет денег, отдашь после.
— Мы опаздываем, — сухо сказал Воронов.
— Ну, как хочешь, — с обидой произнес Брайт. К удивлению Воронова, эта обида казалась искренней.
Он вышел из квартиры и стал спускаться по лестнице, прислушиваясь, как Брайт возится с замком.
Два фотоаппарата уже лежали на прилавке: воро-новский «ФЭД» и немецкий «контакс», приготовленный для Брайта.
Как только Воронов вошел, Гетцке торопливо заговорил с ним по-немецки.
— Что он лопочет? — спросил Брайт.
— Он говорит, что с твоим «Спидом-грэфиком» дело плохо. Надо менять объектив. Вряд ли можно найти его сейчас в Германии.
— А, черт! — воскликнул Брайт, — Придется выложить монету за новый.
— У Бранденбургских?
— Да нет! У наших фотокорреспондентов, — не поняв или не оценив язвительности вопроса, ответил Брайт. — среди них есть запасливые ребята.
Об этом они говорили уже на ходу и усаживаясь в «джип».
«Странный парень», — подумал Воронов. Чем-то он был ему все-таки симпатичен. Чем именно? Может быть, беззащитной растерянностью, с которой он глядел на свой разбитый аппарат? Или порывом искренней, даже восторженной благодарности, охватившим его, когда Воронов предложил ему помощь? А может быть, просто ребяческой, улыбчато-веснушчатой физиономией? Но какова бестактность с часами! После нее Воронов с удовольствием отделался бы от Брайта.
Прежде чем включить зажигание, американец посмотрел на часы.
— Все в порядке, — сказал он. — У нас вагон времени.
— Пожалуйста, не гони, — угрюмо попросил Воронов.
— Боишься быстрой езды? — с добродушной усмешкой спросил Брайт, включая двигатель. — Но ведь ты храбрый. Это у тебя ордена? — Он посмотрел на орденские планки на пиджаке Воронова и, не глядя вперед, тронул машину.
— Теперь у всех ордена, — не отвечая на вопрос, неприязненным тоном отозвался Воронов.
— У меня тоже есть, — увеличивая скорость, сказал Брайт.
