папства и заблуждался относительно корня всей борьбы. Умы были слишком разгорячены, чтобы их могло успокоить произнесенное с высоты престола слово. Обе партии желали не мира, а войны, ожесточеннейшей войны не на жизнь, а на смерть. Когда Гохстратен вернулся из Рима, его жизни угрожала опасность. Разъяренные рейхлинисты неоднократно совершали нападения на него, и, только благодаря Энергичным увещеваниям Рейхлина, с Гохстратеном ничего не приключилось, не считая того, что позже Гутен презрительно ударил его оборотной стороной шпаги. Обе партии внесли в спор еще большее возбуждение. Партия доминиканцев, на половину покинутая папской курией и заклейменная общественным мнением, хотела из упрямства настоять на своем. Проповедникам в Германии, вышедшим большей частью из ордена доминиканцев, был дан лозунг: метать с кафедр громы и молнии против Рейхлина и рейхлинистов. Проповедникам типа Петра Майера, конечно, не приходилось повторять этих инструкций; другие же, не обладавшие большим мужеством, все же делали вылазки против того или другого из рейхлинистов, которые были в каждом городе. Путем печати и картин доминиканцы старались облить грязью своих противников, подлаживаясь под вкусы грубой толпы. Конечно письма мракобесов, которые выставили их и их стремления к позорному столбу, в особенности вызывали у доминиканцев скрежет зубовный, и они охотно стерли бы их с лица земли. Они поэтому делали величайшие усилия и не жалели денег, чтобы добиться от папы буллы, коей «письма» были бы воспрещены. Лев Х-й не проявил большего ума, согласившись издать эту буллу (15 марта 1.517 и особенно придав запрету такую острую форму: так как эти письма полны издевательств и ядовитых насмешек над богословами кельнского и парижского университетов, то всякий, кто их читает, должен быть подвергнут самому строгому отлучению: всякий должен выдать их доминиканцам или сжечь. Всем проповедникам было приказано объявить об этом народу и прочесть буллу на языке соответствующей страны. Конечно, проповедников нельзя было упрекнуть в недостаточном рвении; однако вряд ли их слова или булла имели какое либо влияние. Европейцы преисполнились в то время нового духа, который нельзя было изгнать буллами. Тем менее могли быть уничтожены письма мракобесов, так как сами же священники-монахи других орденов зачитывались ими и, радуясь поражению доминиканцев, неохотно расстались бы с ними.
Гуманисты и рейхлинисты тоже ревностно старались расширить пропасть, разделявшую их от доминиканцев. В письмах они старались ободрять друг друга; опубликованием документов, как, напр., мнения, высказанного епископом Венигном против Гохстратена, и полемическими летучими листками они стремились еще более возбудить и ожесточить общественное мнение против доминиканцев. С тех нор, как Гутен со свойственной ему проницательностью познакомился с порядками, царившими в Риме, он все свои усилия направил к свержению господства духовенства в Германии. Упрекая Рейхлина в малодушии, Гутен говорит, по обыкновению, кратко и резко: «большую часть твоей ноши мы берем на себя; я подготовляю пожар, который в свое время охватит всю Германию: я вербую товарищей, которые по возрасту и положению способны вынести борьбу; не мне покинуть дело истины; как плохо ты знаешь Гутена! Даже если бы ты сегодня покинул свой пост, я бы занял его и всеми силами стал бы продолжать войну, а мои спутники не устали бы в борьбе». Гутен сдержал свое слово. С того времени, как Рейхлин, но старости и все возраставшей слабости, стал только способным на жалобы, Гутен занял место в первых рядах борцов и стал метать громы и молнии.
Вторая часть писем мракобесов, которые, вероятно, большей частью составлены Гутеном (летом 1517 г.), вызвала еще больший смех со стороны рейхлинистов и скрежет зубовный у доминиканцев. Некий магистр жалуется Ортуину Грацию: мне пришлось выслушать дерзости из уст францисканца, большего приятеля Рейхлина, Томаса Мурнера, сказавшего между прочим: «если кельнцы защищают правое дело, почему же они вступили в союз с крещеным евреем?; если бы в Германии был еще более отъявленный негодяй, то они и этого выбрали бы своим союзником; каждый сближается с подобным себе; тогда я не стерпел и сказал: «Иоган Пфеферкорн честный человек и происходит из старинного дворянского рода Нафтали; он не хвастается этим из скромности»; на это Мурнер ответил: «о честности Пфеферкорна я что-то не слыхал; слышал же я, что, если бы евреи не хотели его убить за разные преступления, он не сделался бы христианином; один еврей сказал: «то, что плохо для евреев, еще достаточно хорошо для христиан»; я защищал Пфеферкорна, а в заключение Томас Мурнер сказал: «Пфеферкорн достоин иметь такого защитника».
Непогрешимости папы и постоянству императора в споре Пфеферкорна-Рейхлина-Гохстратена посвящено одно из писем мракобесов, которое написано в таком презрительно развязном тоне, что в нем чувствуется близкое падение папства. «Папа оправдал «Глазное зерцало», но он его все же может снова осудить; папа не подчинен никаким законам; он сам воплощение закона на земле; поэтому он может все сделать, не считаясь ни с кем; если он однажды сказал «да», то он все же может произнести «нет».
В одном письме доминиканский монах сообщает Ортуину о людских толках между прочим: Пфеферкорн, который затеял всю эту грязную историю, не лучше своего однофамильца из Гале, растерзанного на куски раскаленными клещами (см. выше стр. 125); если его подвергнуть допросу, то и он сознался бы во многих преступлениях; Пфеферкорн и кельнские богословы подговаривали друг друга сжечь еврейские книги, добиваясь лишь того, чтобы евреи пришли к ним с деньгами и сказали им: «разрешите нам оставить у себя наши книги, вот вам за это сорок золотых гульденов»; некоторые евреи охотно дали бы за это сто гульденов, иные даже тысячу; и вот пришел Рейхлин и расстроил этот план; потому-то они и возбуждены против него и называют его еретиком: кроме того они пишут много книг на латинском языке, прикрываясь именем Пфеферкорна, хотя последний не знает и алфавита; они делают это, ибо знают, что никто не станет отвечать Пфеферкорну, не желая связываться с этим негодяем. Далее достается Арнольду из Тонгерна, которого уличили в подлоге, Ортуину, пойманному при прелюбодеянии, Виганду Вирту (автору «Набата»), который отрицал непорочное зачатие Марии и потом был принужден отречься от этой ереси. Простодушный мракобес отвечает на все это: «Вам не следовало бы говорить об этом народу, если это и правда, ибо, таким образом, компрометируется орден доминиканцев, и люди берут с них плохой пример». В заключение монах жалуется: «Я хотел бы, о Ортуин! чтобы это дело уж кончилось, ибо оно, почти что, вредно для нас; народ не хочет давать нам больше; милостыни. В прошлую неделю я ходил, собирая сыр, и в десять дней я
