такие привычные. Быть рядом с близкими, с теми, кто окружает тебя нежным вниманием. Ах, какая это радость! Она вызвала у меня сильный приступ рыданий.
Еще страдая от слабости, я прогуливался, опираясь на руки нежного моего брата генерала и одного из лучших друзей — и был несказанно счастлив в эти минуты. Как сладостно проходило мое выздоровление в тени аллей Люксембургского сада, под жизнерадостный детский смех — свидетельство забав ребятни и пение птиц, весело прыгавших с ветки на ветку, счастливых тем, что они живут в этом чудесном парковом королевстве!
Эгревиль, заброшенный в то время, когда будущее представлялось мне столь сомнительным, вернулся к прежней жизни, когда моя горячо любимая супруга, успокоившись насчет моей участи, вновь приехала туда.
Так печально закончилось лето, а осень принесла с собой два публичных выступления в Институте и Академии изящных искусств и репетиции «Дон Кихота».
Интереснейшую идею подкинул мне тогда один артист, которому выпало потом блестяще ее воплотить. Воспользовавшись ею, я написал цикл сочинений и назвал его, как предложил исполнитель, «Лирические зарисовки». Выразительные возможности взаимодействия вокала и речи интересовали меня здесь тем более, что соединиться им предстояло в одном голосе. Впрочем, греки действовали так же, когда исполняли свои гимны, чередовали пение с декламацией.
Нет ничего нового под звездами, и то, что мы считали находкой, было лишь «возрождением Греции», однако и этим можно было гордиться. С тех пор я не раз наблюдал, как слушатели оказывались в плену у этих песен, их душу волновали те же чувства, что отражались в голосе артиста.
Однажды утром, когда я был занят последней правкой «Панурга», текст которого вверил мне Эжель (а принадлежал он Морису Буке, впоследствии министру Торговли, и Жоржу Шпицмюллеру), ко мне явился господин де Лагоанер, администратор театра Де Ла Тэте. От имени директоров, братьев Изоля, он предложил отдать «Панурга» им. На это предложение, столь же неожиданное, сколь и лестное, я отвечал, что эти господа, конечно, оказали мне большую любезность, но ведь они даже не знают произведения. «Это верно, — заметил предупредительный господин Лагоанер, — но ведь это ваше произведение!»
Назначили дату и, встретившись, подписали контракт, где значились имена артистов, назначенных администрацией. Далее, дети мои, я воздержусь от рассказа о «Панурге», ибо его репетиции еще впереди.
Сейчас я пишу эти строки, будучи под сильным впечатлением от великолепного вечера, устроенного 10 декабря в Опере.
Несколько недель тому назад меня навестил мой замечательный друг Адриан Бернхайм и между двумя конфетами (он так же любит сладости, как я) предложил мне принять участие в представлении «Тридцать лет в театре», которое состоится в мою честь. «В мою честь!» — вскричал я в крайнем смущении.
Не было ни одного артиста, слишком великого для того, чтобы внести свой вклад в этот концерт. С этой минуты я каждый день принимал у себя в семейном салоне на улице Вожирар генеральных секретарей Гранд Опера и Опера Комик, господ Стюарта и Карбона, и администратора театра Де Ла Тэте господина Лагоанера, а также присоединившегося к ним профессора композиции из консерватории, воодушевленных общим стремлением обеспечить вечеру успех.
С программой решили быстро. Сразу же начались персональные репетиции. Однако страх, который я всегда испытывал, когда приближался момент исполнять задуманное, доводил меня до бессонницы.
«Все хорошо, что хорошо кончается», — гласит народная мудрость. Напрасно промучился я столько ночей!
Как я уже сказал, не было артиста, не пожелавшего принять участия в представлении, поддержать начинание. Наш почтенный президент Адриан Бернхайм добился того, что все музыканты из оркестра Оперы явились и репетировали разные части программы с шести сорока пяти утра и до позднего вечера. Об обеде все забыли, занимаясь делом!
И я горячо благодарен вам, друзья мои, мои собратья по ремеслу! Невозможно переоценить этот праздник в мою честь! Однако не бывает в жизни столь прекрасных и значительных событий, которые не омрачало бы происшествие противоположного характера.
Все друзья наперебой свидетельствовали о желании посетить мой вечер в Опере. Но среди них оказался один преданный любитель театра, высказавший мне сожаления по поводу невозможности посетить праздник: у него только что умер дядя-миллионер, а он был его наследником. Я выразил ему соболезнования, и он ушел.
Самое забавное, что я случайно узнал о разговоре, состоявшемся у него со служащим похоронного бюро в связи с погребением дяди.
«Если месье пожелает, чтобы его обслужили по первому классу — говорил служащий, — мы можем убрать всю церковь в черное в знак траура, пригласить оркестр из Гранд Опера и лучших певцов, сделать монументальный катафалк». Затем последовала сумма.
Наследник колебался.
«Тогда, месье, сделаем по второму классу: с оркестром из Опера-Комик и артистами второго плана», — затем он назвал сумму.
Наследник все еще сомневался.
Тогда служащий добавил тоном сожаления: «Значит, будем хоронить по третьему классу, но предупреждаю вас, месье, это будет очень невесело!»
Если уж я ступил на эту почву и начал рассказывать истории, несомненно подлинные, упомяну и о том, что я получил из Италии поздравительное письмо, в конце которого стояли приличествующие случаю слова, на сей раз такие: «Примите мои самые искренние… похороны»! (вольный перевод на французский итальянского слова 1’ossequiosita — почтение)
Да, смерть иногда показывает нам свои забавные стороны, тогда как жизнь — печальные. Все это напомнило мне о братьях Лионне, которые преданно следовали за любой похоронной процессией. Руководило ими пристрастие к похоронам или желание видеть свои имена в списках почтенных людей, что печатали по этому поводу в газетах? Этого мы никогда не узнаем.
Викторьен Сарду услышал однажды, как в похоронном кортеже один из братьев Лионне с сокрушенным видом сообщил соседу по процессии о здоровье их общего друга: «Мне кажется, он будет следующим!» Эти слова привлекли внимание Сарду, и он воскликнул, указывая на братьев: «Они не только ходят на похороны, но и анонсируют их!»
Глава 28
Милые воспоминания
Возвратившись летом 1902 года из Парижа, я поселился в Эгревиле.
Среди захваченных с собой книг и брошюр я обнаружил «Побежденный Рим» Александра Пароди. Эта замечательная трагедия попала ко мне в 1876 году, когда она с ошеломляющим успехом впервые шла в Комеди-Франсез.
Еще молодые в то время Сара Бернар и Муне-Сюлли сыграли две самые потрясающие сцены во всем действии: Сара Бернар — в роли слепой бабки Постумии, а Муне-Сюлли — в образе галльского раба Вестапора. Сара, будучи в расцвете сияющей красоты, представила старуху как истинная артистка, сумев, как ей было дано, отрешиться от себя, подчинить
