грамоты, пусть спросит у мельника, что живет под горой». Низенький мариец прочитал и засмеялся. Вот пришли они в Уфу, остановились на квартире, легли спать. Ночью долговязый мариец будит товарища. «До меня, — говорит, — дошло, чему ты тогда засмеялся. Там написано: спросите у мельника, а его, может, и дома-то нет».
Моркину эта история очень понравилась, он долго смеялся.
В спорах, рассказах и шутках прошли каникулы. Пришло время Володе уезжать. Моркин поехал провожать его на своей подводе. При прощании он подумал: «Эх, если бы был этот шустрый парень моим сыном!»— и на глазах у него показались слезы.
С тех пор, как Моркин обзавелся своей лошадью, он довольно часто стал ездить в город. В каждый приезд он непременно заходил в книжный магазин, брал газеты за последние две недели, новые книги, потом сидел в трактире, попивая пиво и просматривая газеты. Незаметно проходил день. Вечером он спохватывался, что не выполнил поручений жены, и бежал в закрывающиеся уже магазины, накупал без разбору всякой всячины, и дома за это жена пилила его, как ржавая пила.
— На книги деньги потратить нашел, а платок купить не удосужился!
— Ладно, не сердись, в следующий раз куплю, — говорил Моркин. Он не сердился и не оправдывался, но и в следующий раз опять покупал первое, что предлагали ему лавочники. Поэтому в конце концов жена перестала давать ему поручения, старалась ездить в город сама или просила делать покупки кого-нибудь из женщин, едущих в город. Покупать что-нибудь — в деревенской лавке она не хотела, говорила — дорого.
После того, как Володя уехал, Моркин заскучал. То ли охладел он к школе, то ли не хватало ему общества молодого семинариста, Чэн и сам понять не мог. Он с нетерпением ждал весенних каникул и каждый раз, когда взглядывал на календарь, ловил себя на мысли, что ему хочется вырвать все листы, оставшиеся до апреля.
— Ах, Петр Николаевич, — подсмеивался он над самим собой-.—Что тебе весна? Или молодая кровь опять взыграла?
Ждали весну и на хуторе Орлая Кости. Весной Орлай Кости обещал выделить Эману его пай земли. Так как он сказал об этом в ‘присутствии семьи и соседей, все надеялись, что он выполнит свое обещание.
Эман вернулся с работы усталый и злой. Он сердито кинул в угол грязный азям и сказал жене:
— О чем я только думал, когда дал этому кровопийцу оседлать себя! Дни и ночи работаю на него, и конца нет этой работе.
Амина не опрашивала, о ком говорит муж. Она и так понимали, что говорит он о ее отце. Глядя в сторону, она тихо сказала:
— Весной отделимся, а пока надо как-нибудь потерпеть. Отец — плохой человек, но не надо его злить. Смотри, Сережа давно к тебе на руки просится. Он сегодня опять петуха гонял, подхватил большую палку и бегает!
Эман понял мысли жены и перестал ругать Орлая Кости. Он подошел к сыну, взял его на руки и подбросил вверх. Амина, глядя на них, радостно смеялась.
В конце зимы старый Кугубай Орванче полез сбрасывать с крыши снег, поскользнулся и упал. Дома не было ни Эмана, ни Орлая Кости. Амина с матерью кое-как подняли лежащего без памяти старика и внесли в дом. Много времени прошло, пока он очнулся. Кугубай Орванче заболел. Его положили в кухне на скамейке, возле печи. Он лежал и почти все время спал. Однажды Орлай Кости, доставая свои варежки из печурки, сказал:
— И когда только этот дармоед. наконец, сдохнет!
— Тише, тише, — испуганно зашептала жена. — Он же не спит.
— А мне какое дело, спит он или не спит! Я у себя дома и разговаривать шепотом не желаю!
Кугубай Орванче не спал и все слышал, ему было очень обидно, но он промолчал. На другой день старик с трудом поднялся с лавки, пошел к сыну и снохе, посидел у них.
— Пойду я лучше, деточки мои, в свою избу, — оказал Кугубай Орванче. — Вижу, я здесь лишний.
— И не думай об этом! — воскликнула Амина.
— Разве мы тебя обидели чем-нибудь, отец? — спросил Эман.
— Да уж, что и говорить, хозяева у нас добрые. Никого, верно, нет добрее их, а уж как они меня жалеют, и рассказать нельзя!
— Ну, сболтнет когда Кости что-нибудь, не принимай близко к сердцу, отец, язык на то и дан, чтобы болтать.
— Как же мне не принимать близко к сердцу! Все коминцы над нами смеются, даровыми батраками называют.
Эман рассердился:
— Называют, называют… Что я могу сделать? А ты наслушаешься всего от безделья!
Кугубай Орванче опустил голову и высморкался.
— Ну вот, — сказал он, — теперь не только Орлай Кости, родной сын бездельником называет!
— Не обижайся, отец, — примирительно оказала Амина. — Эман сказал не подумавши. Да и работы сейчас нет, еще снег не сошел.
— Не сердись, отец, я не со. зла, — Эман похлопал Орванче по плечу своей широкой ладонью. — Лучше скажи, зачем на крышу полез? Я же говорил: сам снег сброшу. Или уж хоть бы веревкой себя привязал. Ведь мог насмерть убиться. Еще удачно упал, с такой высоты мог шею сломать.
Старик повеселел, закурил трубку и сказал:
— Хоть смеются над нами, а таких крепких людей, как в нашем роду, немного найдется. Мы даже с крыши падаем не на брюхо, как другие дураки, а по-кошачьи: на ноги.
Амина улыбнулась.
— Верно, отец! А дурных слов не слушай и уходить отсюда не думай.
— Ай, добрая сноха! — воскликнул Кугубай Орванче. — Я только так оказал. Как я уйду от вас? С какими мыслями, с какой душой? Где вы, там и я!
— Вот придет весна, отделимся, отрежем себе землю и станем жить самостоятельно, — сказал Эман.
— Дай-то бог, — вздохнул Кугубай Орванче и поднялся — Пойду потихоньку телегу чинить, чтобы Орлай Кости не сердился…
Быстро наступала весна. Леса среди полей поголубели: как-то раз Эман, возвращаясь из Комы с плугами, которые он возил в кузницу чинить, залюбовался блестящими на солнце полями. «Хорошо бы отрезать землю возле этой опушки, — подумал он. — Поставили бы дом около того дуба, речка возле самого огорода, удобно было бы Амине капусту поливать. Посадили бы сад. Купили бы в городе саженцы хороших сортов яблонь из семинарского сада, росли бы у нас яблони, смородина, малина… Эх, только не отрежет нам Орлай Кости хорошей земли! Ну да ничего! Если не у опушки, можно здесь, с краю отрезать. Тут тоже хорошо, только до воды далеко, придется колодец рыть…»
Когда Эман вернулся» домой, Орлай Кости, открывая ему
