суровом лице его, напряглось каждой жилкой.
16
Оборвалась нить жизни. Толпы людей слонялись по улицам, зато торговище опустело. Уже не встретишь никого, кто приехал бы сюда из дальних стран. А гостевые люди Итиля попрятались на своих подворьях, заставленных складками товаров, привезенных с Востока. Иной раз они жадно прислушивались, прильнув ухом к плотному камышовому забору, к тому, о чем судила — рядила запруженная горожанами прежде тихая и спокойная улица. А там говорили одно и то же: вот де россы, ведомые каганом Руси, захватили Булгар и ряд селищ, взяли там большую добычу и отправили в Киев. А еще говорили, что они сурово обошлись с теми, кто выступал против них с оружием, зато не тронули иноземных гостей. Сказали им:
— Езжайте в Киев и торгуйте там безбоязно. Благоверная Ольга обережет гостевые обозы и поможет каждому, кто обратится к ней с просьбой.
И про то еще говорили, что племена, живущие по берегам Великой реки, в старые леты почитавшие мэлэха Хазарии, теперь заколебались в духе, и пошло меж них брожение, а кое-кто, к примеру, хан берендеев и сам встал на разбойную тропу, истребив бывших при нем иудеев и похваляясь этим.
Смутно и горько, и всяк, ныне затаившийся на отчем подворье, с болью в сердце спрашивал у себя ли, у соседа ли справа: «Что же будет? Неужели все пойдет прахом?» Но и только-то. Вдруг страх нападал на человека: «А что как послухи донесут в царевы службы про мое сомненье? Там не посмотрят, что я иудей, отдадут палачу». И, подумав так, посмотрит, охваченный сомнением, на соседа справа и вздохнет, а потом повернется в другую сторону и увидит там глаз черный, как бы даже освещаемый изнутри острой к нему неприязнью и сникнет. Оторвется от щели и спрячется в тени садовых деревьев, будет сидеть там, пока не процокают мимо его подворья копыта быстроногих скакунов и на улице не сделается тихо и почти безлюдно. И скажет тогда, придя в себя от недавнего жгучего, как если бы облитого горячим смоляным варевом, страха:
— Кажется, наладилось. Значит, власть еще крепка. Некому тягаться с нею.
Про кагана Руси и не вспомнит, отогнав от себя как утратившее свою силу наваждение, а кое-кто и усмехнется: мол, ему ли, дикарю, про кого говорят, что он ест сырое мясо и спит под открытым небом, подложив под голову седло, тягаться с высокородным Песахом?! И — успокоит себя и, нырнув с головой в виноградники, станет погонять рабов плетеной плеткой и будет пуще прежнего гневен и не помилует русоволосую молодицу, еще не привыкшую к положению человека, не властного над собой. И останется доволен, когда молодая рабыня, обливаясь горючими слезами, стеная, упадет на влажную мягкую землю. «Вот так-то! — скажет как бы даже не про эту несчастную, про кого-то еще, сделавшегося причиной его недавнего душевного неустройства. — И с тобой мы поступим так же! Так же! Так же!..»
Песах был во Дворце, когда пришел везирь и сказал, что Самватас разграблен гулящими степными людьми — бродниками, и мало кто уцелел из жителей крепости, а те, кто уцелел, пришли в земли Хазарии босыми.
Везирь сказал про это голосом слабым, чуть слышным, был уверен, Песах не помилует его. Перед тем, как прийти сюда, он на коленях выслушал Хадис Пророка, после чего облачился в старый, снятый с плеча дервиша, разодранный под мышками, халат.
Везирь сказал про это и вытащил из ножен саблю и положил ее к ногам иудейского царя, а чуть погодя и фетву, данную ему служителями Пророка, и упал на колени, воздев руки к мэлэху, неподвижно сидящему на невысоком каменном возвышении, украшенном драгоценными камнями, и воскликнул:
— О, Владыка Судного дня, прости меня, недостойного, или покарай, коль на то будет воля твоя!
Ахмад понимал, что повинен, хотя и не сказал бы, в чем именно, и почему только он? Коль скоро начать вспоминать тех, кто приложил руку к несчастью, обрушившемуся на великую Хазарию, то и не хватит пальцев, чтоб перечесть их всех. Где-то в глубине души Ахмад уже давно ждал чего-то такого, что сорвет покров благополучия с Итиля. Иной раз возникало чувство непостоянства в нем ли самом, окрест ли него. Он не сказал бы, почему так, хотя и догадывался, что непостоянство от странной двойственности, которую ощущали и те, кто поднялся на вершину власти, и те, кто пребывал внизу, вроде бы ни о чем не ведая и ни к чему не стремясь, разве что к личному благополучию. Впрочем, почему же странной? Наверно, ее можно было бы назвать другим словом, но Ахмад сознательно избегал этого, понимая, что теперь уже поздно что-либо предпринять. Все смешалось в Итиле, и не всяк скажет про себя, кто он и какому поклоняется Богу? В самом деле, сам-то он, взяв в жены двоюродную сестру Песаха, иль не поменялся в духе? Ну, а дети его, внешне принимающие учение Пророка, иль не признали верховенство Яхве в сердце своем? Да и те, другие, ставшие опорой трона иудейского царя, иль не поменяли в душе? О, он-то знает, что они тайно посещают молитвенный дом иудеев. Да что там! Даже каган, последний отпрыск древнего рода Ашинов, живущий в Белой Башне, куда закрыт доступ правоверным, ласкаемый сладкоречьем старого раввина Зутры, уже давно пил воду не из горного ручья Истины, а из священного сосуда Иеговы.
Воистину все стронулось в Итиле с места и не сегодня и не вчера, а многие леты назад, когда было оборвано привычное течение земной жизни. И, если на одной улице восхваляли змея — искусителя и ругали Того, Кто не дал первому на Земле человеку вкусить от Древа познания, то на другой утверждали, что ничего этого никогда не было, как нет и не было реального мира, а все, что открывается человеческому взору, есть призрачность, никому не принадлежащая и ничего в себе не таящая, и малого ростка жизни. Слушая их, нельзя было не согласиться с древним мудрецом, однажды сказавшим: «Их внутреннее — да проклянет их Господь! — противоположно внешнему, подобно тому, как слово противоположно делу!»
«Наверно, так и есть, — думал Ахмад. — И растаптывание нашей человеческой сущности началось от смешения всех и вся, когда одно племя приняло принадлежащее другому, мало что понимая в сути принимаемого и находя удовлетворение во внешнем следовании тому, что влеклось чаще не по своей воле».
— Да, пожалуй, так и есть, — мысленно сказал Ахмад, еще ниже опуская
