деятельности и культа. Великий Василий, «небоизъяснитель» и один из трех «вселенских великих учителей», или «трех иерархов» (вместе с Григорием Богословом и Иоанном Златоустом, 344–407 гг.), придал окончательный вид Православной литургии, тайнодействиями и песнопениями своими выражающей полноту догматических сокровищ Церкви. «Литургическое богословие стало рядом с богословием догматическим, непрерывно вникая в души молящихся. С другой стороны, св. Иоанн Златоуст богословски осмыслил и раскрыл полноту христианской жизни.
Собственно догматическое богословие по-прежнему оставалось уделом немногих. Как церковное, оно сосредоточивалось около основных проблем – около «Богословия» и «Христологии» – и не являлось полным выражением системы христианских взглядов. Церковная догма по самому существу своему не философская система, не общеобязательная детально разработанная теория. Она только очерчивает и указывает основные истины и пути, призывая всякого к индивидуальному построению в ее сфере. Такое построение в свое время наметил Ириней и попытался дать Ориген. Его снова наметил Афанасий Великий, за которым на смену Оригену из среды каппадокийцев выходит св. Григорий Нисский.
_______________
П. Виноградов. Догматическое учение Григория Богослова. Казань, 1889; К. Holl, Amphilochius von Ikonium in selnem Verhaltnis zu den grossen Kappadoziern. Ttibingen, 1904; /. Lelpoldt, Dudymus der Blinde. Сочинения Василия В. – Migne, 29–30; Григория Богослова – Migne, 35–38. Русск. переводы в «Трудах Московской
Духовной Академии». Отмечаем Василия В. Epist. 6, 9, 3; 38; 2, 3; 69, 2; 159, 2; 286, 6; Григория В. Otat. 20, 8, 26, 16; 30, 9, 31; Plotini Enn. V. 1, 2, 3.
XI. Св. Григорий Нисский
1. Григорий, епископ Нисский (331–394 гг.), «высокий ученостью всеобъемлющей, не только нашей, но и той, которая некогда была нашей», – наиболее оригенствующий и наиболее смелый – до граней ереси – богослов и метафизик IV в. Но исходит он из глубокого убеждения в «бесчадности внешней науки», которая «все время томится муками рождения и никогда не разрешается живым младенцем». «Не все ли дети ея выкинуты недоношенными прежде, чем явились на свет Боговедения?» Это и понятно. – Последние основания знания, «догмы истины», умом не вместимы, ибо они суть «догмы Божественные и таинственные». Они приемлемы лишь верой, а потому являются не только теоретическими положениями, но и «заповедями», т. е. нравственными предписаниями.
«Благодать Спасителя нашего даровала любовь приемлющим познание истины, как врачевство души. Оно разрушает чарующее человека обольщение, угашает бесчестное мудрование плоти, когда приявшая единение душа светом истины путеводима к Богу и собственному спасению».
Но если бесплодно и опасно знание ради знания, недостаточно и одного соблюдения заповедей. – Христианин обязан исследовать веру: иначе он обнаруживает «недостаток благочестия» и согрешает.
Только исследование это не должно вырождаться в пустую, внешнюю диалектику, в «Аристотелево злохудожество», но исходить из несомненного содержания веры. Истинность же его обоснована Священным Писанием, а истинность понимания и толкования Писания покоится на «дошедшем к нам от отцов предании, как на некотором наследстве, которое передаваемо преемственно от апостолов через последующих святых». Поскольку это Предание получает точное словесное выражение, оно связано с «общими соборами». И тогда уже «величайшею хулою и нечестием» является «даже малое извращение переданных слов»; «сокращения, изменения, прибавки» (ср. стр. 80, сл., 108, сл.).
Основной и несомненной истиной представляется бытие Высшего Существа. Это даже не истина, а непосредственно переживаемый факт (ср. стр. 192, сл.). Разумеется, для Боговедения необходима «чистота сердца». Растление души, отказ от деятельности ума или безумие ведут к сомнениям и даже к отрицанию самоочевидного. Зато в чистом сердце и при созерцании внешнего мира «оглашается Премудрое и Художническое слово». – Мы видим, как все текучее, изменчивое, начальное и зависимое существует лишь силой Неизменного и Безначального, ни в чем уже не нуждающегося. За согласованным многообразием, красотой и целесообразностью космоса прозреваем мы «художественную и премудрую Силу Божию», «премудро содержащего в руке Своей мир Творца». И суть дела тут не в умозаключениях (впрочем, если бы кто-нибудь стал объяснять целесообразность случайностью, он бы уподобился тому, кто считает человека машиной без души и забывает, что сама машина уже предполагает человека). Существо – в «оглашаемом в сердце Слове». И это же Слово руководит всяким Богоумозрением и его обосновывает (ср. стр. 88, сл., 178, сл., 180, сл.).
Оно прежде всего приводит (ср. стр. 97) к постижению Бога, как Существа Совершеннейшего. Совершенное же, будучи источником всего, самодовлеет в полноте Своей и не сложно, а просто и едино. Но не следует, подобно Эвномию (стр. 166, сл.), думать, будто возможно познать сущность Бога всяческих. – Мы знаем, что Он есть, но не знаем, что Он такое. И это связано с ограниченностью человеческого знания.
Областью обычного человеческого, «чувственного» знания является вещное, «низшая природа». Применительно к этой сфере вырабатываются все наши понятия и слова; и здесь мы стоим на твердой почве, хотя и не следует предаваться самообольщению: даже «подлежащая нашим чувствам низшая природа превышает меру человеческого ведения». Предметом нашего «умного знания» является бытие нечувственное, духовное, идеальное. И понятно, что здесь наши выработанные в низшей сфере и для низшей сферы понятия и слова обнаруживают свою непригодность. Они становятся применимыми лишь условно и ограничительно. Мы воспринимаем духовное, но оно, неуловимое для наших понятий, постоянно от нас ускользает и предстает познающему уму лишь обрывочно. Мы хотим закрепить постигаемое понятием; но понятие оказывается лишь приблизительным знаком.
Что же после всего этого можно сказать о познании нами Божьей Природы? – Она «превышает всякое постигающее разумение; и понятие, о Ней слагаемое, – лишь подобие взыскуемого». Как ограниченный человеческий ум может своим словом, понятием или мыслью объять, т. е. измерить Безмерного? Как изречет или возгласит Неизрекаемого и Невозгласимого? Сущность Божия выше всякого имени; и ее можно чтить только благоговейным молчанием. Именно в силу невыразимости Бога мы и называем Его многими «именами». Произнося же их, мы или указываем тем на неприменимость к Богу наших понятий («бесконечный», «нерожденный» и т. п.), или определяем не самое сущность Божию, но отношение к Богу твари («Творец», «Совершенный», даже «Бог», слово, производимое Григорием от глагола «видеть», «θεός – «Φεάσϋαι»).
Не бесплодно ли тогда это нагромождение имен Божьих? – Нет, ибо как-то мы Бога постигаем, и даже с помощью их. Идея Бога, даже сам Бог как-то в нас «находится». «Чувство удивления, неизреченно возникающее в нашей душе при мысли о Божьей Сущности», есть уже некое неложное имя Божие, как и «уверенность в том, что Бог выше всякого имени». Ум человеческий
«с помощью возможных для него умозаключений устремляется к недоступной и высшей Природе и касается Ее. Он не настолько проницателен, чтобы ясно видеть невидимое, но в то же время не вполне отлучен от всякого
