это значит для меня, если мне это нравится?
Мой вопрос остается висеть в темноте, когда он появляется в прорези моих глаз, одетый во все черное, как падший ангел, но я не вижу его целиком.
Лишь мельком вижу его грудь, намеки на татуировки, идущие вдоль мышц, и его руки.
Большие, покрытые венами, разрушительные руки, которыми он трогал, прощупывал и владел мной.
Джереми стягивает простыню с моей груди, и мои соски надуваются и напрягаются от трения ткани.
Я чувствую на себе его грубый взгляд и гнусный подтекст, не имеющий иной цели, кроме как поглотить меня.
Только Джереми мог заставить кого-то чувствовать себя неуютно в собственном теле одним лишь взглядом.
Кончик его пальца нажимает на мой сосок, и порез, полученный ранее, горит, но Джереми не останавливается.
Я сомневаюсь, что он вообще знает, как это сделать. Это странно, учитывая, что он самый самоконтролируемый человек из всех, кого я знаю.
Он сжимает сосок, пока я не начинаю извиваться, затем скользит тем же пальцем к моей шее, к пострадавшему, покрытому синяками месту, которое он укусил, и снова нажимает.
Мои губы раздвигаются, и из горла вырываются тихие стоны. Этот звук только приглашает его применить больше силы, как будто моя боль — это его удовольствие.
Как будто он наслаждается тем, что доводит меня до края своими порочными прикосновениями и злыми руками.
— Такая, блядь, хрупкая, lisichka. Мне нравится то, какая ты чувствительная, — размышляет он, тон слегка дружелюбный.
Я хочу утонуть в нем.
Я хочу, чтобы он вечно говорил со мной таким тоном. Если звериный вариант, который был раньше, превосходил мои фантазии, то сейчас я предпочитаю именно этот вариант.
Заботливый.
Ну, заботливый, возможно, это преувеличение, но он, по крайней мере, не говорит так, будто ненавидит меня.
Или раздражен мной.
Он говорит так, будто хочет меня, потому что я — это я. Не по какой-либо другой причине, кроме как для того, чтобы я была собой.
Его прикосновения становятся все интенсивнее, щиплют, сжимают, сдавливают.
— Ты даже не представляешь, как сильно я хочу съесть тебя, обескровить твою фарфоровую кожу и проглотить тебя целиком.
Богатый тембр его голоса пробирается под мою плоть, пробуждая ту извращенную часть меня, которую я скрывала годами.
— Я жажду твоей невинности, твоего страха и твоей боли. — Он проводит пальцами по коже моего горла. — Я фантазировал о синяках и отметинах на этой коже, пока ты сокрушалась вокруг моего члена, кричала и хныкала, потому что это было слишком. Но вот в чем дело. Тебе нравится, когда это становится слишком.
Мои губы дергаются, но слова не выходят.
Я нахожусь в трансе от его грубых описаний и тёмного взгляда.
— Я могу сказать, что ты любишь это. Твои зеленые глаза стали цвета ночного леса, такие темные и нуждающиеся в опасной похоти. Ты боролась со мной, но не для того, чтобы оттолкнуть меня. Это было для того, чтобы вытащить зверя, которого ты видел во мне. Ты жаждешь этого зверя, не так ли, lisichka?
Его властная рука нависает над меткой на моей шее, прежде чем он охватывает ее целиком.
— Этот зверь жаждет тебя. Вот почему я не мог контролировать его раньше или контролировать себя. Я трахал тебя как животное, потому что чувствовал себя так. Я хотел одолеть тебя и завладеть тобой. Синяки, укусы, удушье и метки на этой полупрозрачной коже. Моя кровь кипела, мой зверь жаждал этого, поэтому я не использовал презерватив. Мне нужно было почувствовать, как твоя кровь покрывает мой член, когда я забирал твою невинность. И я никогда раньше не трахался без презерватива. Это впервые для нас обоих.
Моя кожа взрывается горячей лавой непреодолимых ощущений от его слов, от моей реакции на эти слова.
На потребность в большем.
Его большой палец играет с порезом на моем соске.
— Если ты меня слышишь, проснись. Я еще не закончил с тобой.
Не закончил?
Трепет подавляемых эмоций поднимается на поверхность и наполняет меня необъяснимой решимостью.
— Я снова буду трахать тебя, Сесилия, — объявляет он с авторитетной твердостью. — Я буду брать твою киску снова и снова, пока для этого ублюдка Лэндона ничего не останется.
Я качаю головой — или пытаюсь. Я не уверена, что это заметно, поскольку бормочу:
— Лэн... — последний, о ком я сейчас думаю.
Но слова застревают на моем онемевшем языке.
Вокруг меня воцаряется тишина, но она не спокойная.
Напряжение нарастает с каждым мгновением. И тут рука, которая мучила меня и посылала волны наслаждения, сжимает мое горло.
Движение настолько неожиданное и резкое, что все мое тело дергается. Я инстинктивно тянусь вверх, чтобы ослабить его хватку, но он не двигается.
У меня украли воздух, и голова плывет в хаосе, а легкие горят.
Я не могу дышать.
Я не могу дышать.
Я не могу дышать.
И тут же смертельная хватка исчезает так же внезапно, как и появилась.
И присутствие Джереми тоже.
Он исчезает в тумане дыма.
* * *
Прошло три дня с тех пор, как я была в коттедже.
Три дня я сомневалась, что со мной что-то не так.
Не только потому, что мне слишком понравилось то, что произошло на палубе, и я влюбилась в каждую частичку разврата, которую предложил Джереми, но и потому, что с тех пор я была на грани.
После того как он чуть не задушил меня до смерти, а я уверена, что так и было, учитывая красные следы, которые я обнаружила на шее, когда очнулась, — он исчез.
Тогда я была дезориентирована, не знала, что реально, а что галлюцинация. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на диване перед уютным камином в коттедже. На журнальном столике были сложены пара мужских тренировочных штанов и толстовка. Там же лежала аптечка и несколько обезболивающих таблеток.
Но Джереми не было видно.
У меня до сих пор болит грудь при мысли о том, как он исчез в ночи, не сказав ни слова. Даже записки или сообщения.
И я ненавижу эти эмоции.
Я, как никто другой, должна знать, что у нас с Джереми ничего не должно быть.
Не то, чтобы он добивался от меня отношений или предлагал мне какую-то сказку. Это была простая договоренность, чтобы удовлетворить наши потребности, и я не имею права чувствовать себя такой обиженной из-за этого.
Кроме того, Джереми мне даже не нравится.
За
