не столь уж туманны. Желание ввести основателей некоего царского рода в Троянскую войну вошло в противоречие с традиционной и до той поры пропагандировавшейся их древностью: ведь Минос и Сизиф — фигуры начального этапа мифической истории, а Троянская война — это уже конец мифического времени, начало легендарной истории. Вот и пришлось придать Сарпедону новую генеалогию, то есть создать, по сути, нового Сарпедона (замалчивая наличие прежнего) и откровенно раздвоить Главка на древнего (старшего) и нового (младшего) — последнего и сделать участником Троянской войны. Материалом для этого послужили какие-то эолийские генеалогии: все начинается с Эола. Отсюда и вкрапления эолийских форм имени Сарпедона. То есть создавались некоторые эпизоды с Сарпедоном уже в эолийских землях. Возможно в Троаде.
А в исходе — образы, которые считались очень древними и восходящими к исконным греческим корням — Сизифу, сыну Эола, и критскому Зевсу. Главк — имя греческое (означает «светлый», «синий», «сияющий»), Сарпедон — с греческих корней не читается. Имя это либо заимствовано в Малой Азии, либо вошло в греческий язык от догреческого населения Балканского полуострова и островов Эгейского моря. В ликийской надписи оно передано как Зрппеду(ни).
Культ Сарпедона был распространен очень широко. В Ликии почиталась могила Сарпедона уже во времена создания «Илиады» — для того певцу и понадобилось переносить труп героя в Ликию, чтобы, локализовав его гибель в Троаде, не войти в противоречие с известностью ликийской его могилы. Но Сарпедона почитали и в других местах: в Киликии — там существовали Сарпедоновы камни (скалы), мыс Сарпедон и оракул, а также культ Артемиды Сарпедонии, да и еще одна могила Сарпедона; во Фракии — Сарпедоновы камни (скалы) в нескольких местах, Сарпедонова возвышенность, мыс у города Эн, там же и святилище героя; недалеко от Кипра — остров Сарпедония.
Обращает на себя внимание, что большей частью все культовые места Сарпедона — горы, скалы у берега или скалистые острова. И эти места разбросаны по восточным районам ранней греческой колонизации — Фракия, Ликия, Киликия, Кипр. Возможно, первоначально почитание Сарпедона было связано с остережением береговых скал. Это был чудесный покровитель, предохранявший мореплавателей от опасностей у этих скал.
В разные места «Илиады» попали песни о Сарпедоне, исходящие из разных обстоятельств его почитания: в «Диомедию» и «Каталог» — из вражды родосцев с ликийцами, в XII песнь и «Патроклию» — из сведений о династии Главкидов и о культе Сарпедона в Ликии.
15. ПАНДАР
Среди троянских героев, пожалуй, самая загадочная фигура — Пандар, сын Ликаона. Если вчитаться в поэму, не понятны ни его функция в сюжете, ни его происхождение, ни истоки образа.
Он фигурирует всего в двух песнях: в IV появляется, в V уже убит. Но, по всей видимости, роль исполняет важную — ему уделено немало внимания. После поединка Париса с Менелаем (песнь III) — поединка, которым должен был решиться исход войны за Елену и в котором Менелай победил, — боги, стремясь продолжить войну, искусили Пандара нарушить перемирие и выстрелить в Менелая. Это было святотатством: обе стороны ведь призывали богов освятить клятвы о перемирии и об условиях поединка. Война была бедствием для всех. Пандар ранил Менелая, война возобновилась, а Пандар вскоре понес кару за клятвопреступление — погиб от руки Диомеда.
Казалось бы, все логично и функция Пандара в сюжете ясна: выстрел Пандара спасает поэму от преждевременного (почти в самом начале) окончания. Но это только на первый взгляд. В «Диомедии», где Пандар гибнет, ни он, ни Диомед, ни сам певец не вспоминают о его святотатственном нарушении перемирия и не рассматривают его гибель как наказание от бога, а ведь такие восклицания просто напрашивались. Да, собственно, главное клятвопреступление совершил не Пандар, точнее не один Пандар, а все троянцы и особенно их руководство — не выполнили условия поединка, которые поклялись соблюдать: не отдали Елену. Зачем тогда дополнительная мотивировка продолжения войны — выстрел Пандара?
Этот выстрел был бы более уместен после другого поединка — Гектора с Аяксом (песнь VII) — потому, что там не ставилось условия выдать Елену, и потому, что там бой, выглядевший как турнир, закончился ничьей и дружеским обменом дарами, а затем с обеих сторон было предложено общее перемирие. Как раз тут-то и мог бы Пандар сорвать перемирие и возобновить раньше времени войну. Но вместо того именно тут и звучит отказ Париса выдать Елену, молчаливо подразумевавшийся после первого поединка!
Эта путаница, этот «обмен» концовками эпизодов как-то связан с общим соотношением этих двух поединков. Дело в том, что поединки очень схожи, параллельны, построены одинаково, но первый естественен (сражается оскорбленный муж с обидчиком), а второй — вторичен, подражателен. Он задуман не тем, кто ввел в сюжет первый поединок, ибо коль скоро условия первого не выполнены, победа не признана, клятвы нарушены — при таких обстоятельствах нелепо же предлагать второй поединок и думать, что противник примет это предложение! Но вот — предложен и принят!.. Нет сомнения, эпизод со вторым поединком введен в поэму позже, другими певцами.
Отказ Париса вернуть законному супругу похищенную Елену и был, по-видимому, первоначальной концовкой эпизода с первым поединком — концовкой логичной, естественной, последовательной. Но затем другие певцы ввели, по-видимому, как раз между поединком и этой первоначальной концовкой не только второй поединок, но и целый ряд эпизодов — песни с IV по VII. Тем самым первоначальная концовка — отказ Париса — оторвалась от первого поединка и отодвинулась от него на несколько песен. Вот тогда-то и потребовалась новая мотивировка продолжения войны после первого поединка.
Но, очевидно, эту новую мотивировку пришлось создавать тому певцу, который ввел второй поединок, закончившийся столь удивительной мировой (обмен дарами). Певец мыслил всю ситуацию именно в этом ключе: наличие перемирия, которое будет сорвано. Это представление, доминировавшее в его сознании, и подсказало ему способ возвращения к войне — срыв перемирия, выстрел Пандара. Так перемирие, заключенное в VII песни, было сорвано в III.
Мимоходом отметим еще один подобный же эффект, вызванный, по-видимому, той же передвижкой текстов. В VI песни на возмущенный вопрос Гектора о причинах самоустранения Париса от битвы тот ответил, что сидит дома не из-за гнева и злобы на троянцев, а лишь ради печали. О каких таких гневе и злобе здесь речь? Что дало право Парису хоть на миг уподобить себя Ахиллу, имевшему основания для своей «забастовки»? Злобиться и гневаться на троянцев Парис мог бы лишь за их желание выдать его Елену ахейцам. Но до
