Смех ее нежный, что колоколец, разума лишил, убил любовью, затмил свет белый. Поцеловал так, что искры посыпались, а когда такое-то уж не до разговоров. Какой там пост, себя бы не спалить огнем любовным.
— Боярышня, что у тебя свеча-то не погашена? — голос Житянихи раздался из сеней. — Ты чего не спишь? Завтра глазки красные будут. Давай я тебе взвару дам, а?
Уж и дверь скрипнула! Шумской токмо и успел, что подскочить с лавки, поднять Аринку и запахнуть на ней летник.
Мамка взошла в ложницу и ажник запнулась. Открыла рот, чтобы орать, людей звать!
— Цыц! — Шумской сказал грозно, сделал самой свой страшный лик. — Шумнешь кому, на себя пеняй, мамка. Аринку не тронь! Уразумела?
Пока Житяниха икала от обомления и кивала согласно, он поцеловал Аришку наскоро и сиганул в оконце. Шел по двору, пытался унять пыл любовный. Думал о том, что надо бы земли распахивать вдвое против прежнего, брать еще полсотни ратников в Савиново и строить крепкое городище. Скоро Дёмке надел дадут свой, боярский, так он соседом станет, а стало быть, есть кому подпереть дружеским плечом и ратными силами. А уж тогда приходи кто хошь! Воюй, завоюйся! Не сковырнешь Шумского-то, выкусишь.
Глава 19
— Машуля, Аринушка, сочтёте все, и мне доложите. А не успеете до вечера, и не надо. И так уж помогли, долгокосые. Аринка, ить последняя у тебя седмица перед свадьбой*! — боярыня Ксения в хлопотах с новью совсем уж отошла. — Вот то и будет ваш последний урок. Все, чему я сама была обучена — передала.
Средь страды отметили тихо сорок дён по Фаддею, и готовились к свадьбе-то. Чай, своя Аринка, не чужая. Семья*. Вон Шумской с Дёмкой побратимы стали — крестами обменялись*.
— Матушка-боярыня, мы уж расстараемся, — Аринка подобралась бежать, Машутку прихватила за рукав, но Ксения остановила.
— Маша, ты иди, дочка. Поговорить нам с Аришей надобно. — Когда за Машкой с треском дверь прихлопнулась, боярыня обратилась к рыжей с речью материнской, инако и не скажешь. — Арина, матери-то нет у тебя, так научить хочу … А можа уже и не надо, а? Девка ты али как?
Арина румянцем покрылась. Еще хорошо, что летник плотно прикрывал от шеи до пят, инако, Ксении стало бы заметно, что полыхают от смущения не токмо щеки.
— Ага, — вдумчиво гукнула боярыня. — Ну, тогда надейся на доброту жениховскую. Пожалеет — себя порежет, и кровью холстинку* обагрит. А ежели нет, то стыд перед людьми сама станешь несть.
Аришка смолчала, не ответила боярыне, все ждала, когда она серчать начнёт, да выговаривать, а попрёков и не было.
— Что, думаешь ругать зачну? Стыдить? Надо бы, но я сама не без греха. Когда мы-то свадьбу с Акимом играли, я уж тяжёлая* была. Похвалить, не похвалю, скажу токмо, что по-бабьи я тебя разумею, — Ксения улыбнулась, едва ли не впервые после смерти сына и поклонилась боярышне рыжей, мол, иди, говорить больше нечего.
Аринка-то выскочила, и попала из огня, да в полымя.
— Молчала?! Опять мне ничего не рассказала? Вот подружку Бог дал, — Машка на то и Машка, чтобы подслушивать. — А я то уж думала, что одна такая…греховодница.
После этих слов Аринка уставилась на боярышню.
— Маша…так…ты…? Божечки! Кто?
— Кто, кто — мужик нето. Не конь же, — Машка высверкивала золотистыми очами. — Боярич Путилов. Петенька…
— Машенька, когда ж? Давно ли? — Аринка просияла, видя, как подруга лицом понежнела. — Я-то думала, что на тебя Борька Кусаев заглядывается. Он ведь летел за тобой, когда жимолость рвали. Как с Петей встретились?
— Дурёха. Ежели я бы ложилась со всеми, кто на меня глаз кладет, от меня бы мало что осталось. — Аринка слегка обомлела от грубоватых речей подруги. — Петя сватов бы давно уж прислал, коли б не Фадя… Ждали сорок дён. Так мыслю, что к снегам я уж мужатой буду. А встретились мы сей год перед Великим Постом, на Масленную у деда на подворье. Я все думала, что тихий он, странный. А уж потом поняла — инакий, не как брат мой шебутной, а спокойный, рассудительный…думный. Красивый такой, что я млею.
— Машенька, — Арина бросилась обнимать подругу. — Я так рада за тебя, голубушка.
— И я за тебя, дурка рыжая. Ты мне самая-пресамая близёхонькая подруженька.
Всплакнули с радости, постояли малёхо, пообнимались, а потом смелая Машутка и завела разговор про то самое, плотское. И ведь интересно было, бесстыдницам, балакать. Все думалось, что у других оно инако как-то вершится.
Забыли обое про урок боярыни Ксении, схоронились в дальних хоромцах и давай языками чесать. Глаза блестят, щеки рдеют румянцем…ох, как же занимательно!
— Вот и я обомлела, Ариш! Он как встал передо мной без портов-то, я и глаза выпучила. Так-то братья у меня, чай видала, какие у них там под пузом копья. А тут, Аринка, цельных два, а то и три!
— Три? Маша, это как так?! — Аринка брови вскинула высоко.
— Да не штуки, а длины, дурка, — Машка прыснула, за ней рыжая.
Смеялись так, что звон стоял. Тем смехом себя и выдали: мамка Житяниха уж шебуршалась под дверью.
— Аринушка, боярышня моя золотая, ведь все ноги стоптала, пока тебя искала, — вошла в гридницу, узрела Машку, и губы поджала.
Мамка не стеснялась показывать своего отношения никому. Мало кто ей на сердце-то ложился. А вот Аринка легла. Светлая. Через то и не захотела порочить девку, когда застала у ней в ложнице боярина Шумского. Если б не девчушка эта рыжая, стала бы опытная мамка жалеть сармата бесобрового, а? То-то же…
— Матушка, мне еще урок надо исполнить, — Аринка поднялась с лавки. — Ты иди уж, скоро я.
— Идти? Куда же я от тебя, голубушка? Не отстану. Как же пустить одну, ежели вон, бес твой чернявый явился на подворье? Глазами рыщет, тебя высматривает, — сказала-то недобро, но с добрым умыслом. Видела нето, как Аринка тоскует по Шумскому.
— Здесь?! Что же ты молчала, матушка? — косой мотнула по гриднице, подол подхватила и бежать.
