Темень пала, он и пошел к Арине. У ворот его люди, проверенные. Стояли схроном, чай, дело-то свое знали.
— Кто там шастает? — тихий, но суровый голос Алёшки Бурого ночную тишь не обременил.
— Я это, Лёх. Молчи и стой, как в рот воды набрал. Шумни, ежели что, — прошептал Андрей.
Алёшка женатик сам-то, но еще не старый. Догадался, поди, куда боярина несет. Хмыкнул в пшеничный ус незаметно, и пропустил Шумского. Тот тихим шагом миновал двор, потоптался под открытым окошком, схватился за край, и сиганул.
Она его ждала… Подлетела, обняла, к широкой груди прижалась. Шумской тиснул ее к себе крепко, покрыл поцелуями горячими любимое личико.
— Ариша, золотая, скучал так, что хучь волком вой, — а сам целует, как шальной и ответить ей не дает.
Да и что ответить? Зачем, когда и так все понятно. Вон они, коленки-то дрожат-подгибаются. Шумской маленько ополоумел, когда почуял тяжесть податливого девичьего тела на руках-то, взметнул ее на себя и к лавке. Арина только ахнула счастливо. Вот уж под нетерпеливой рукой Андрея затрещал ворот нарядного летника, оголилась белая шейка для поцелуев горячих, да сладких.
На шее приметил бусы — подарок свой сердечный. Прятала под нарядным летником, расставаться не хотела. С того и вошел в разум. Арину отпустил, токмо обнял крепко, и усадил рядом с собой на лавку-то. Чуть наново не набросился, когда услыхал ее вздох недовольный. Но сдержался, ить бусы те, как сама Аришка — прятала самое важное под боярским летником, как и чин свой княжеский.
Совесть и любовь пересилили мужское, да нахрапистое. Шумской стал говорить.
— Арина, скажи, любишь ли меня?
Рыжая глаза распахнула, мол, неужто слова нужны? Вот же я, твоя совсем.
— Люблю, сам знаешь. Ты что, Андрюша? — в глаза заглянула, улыбнулась, и ладошку свою малую ему на щеку положила. Шумской в нее носом ткнулся, как щеня, принял ласку нехитрую и душевную.
— Золотая, так сошлось, что оказалась ты боярышней беглой… А вот что бы было, стань ты княжной? Ведь вон какой случай-то вышел, — начал издалека.
— Я? Княжной? — Аришка засмеялась, да так весело, что Андрей почти забыл свои тревожные думки. — Ты шутишь?
— Так ты и боярышней стать не чаяла. Замуж за меня не хотела идти, измучила совсем. Стань ты княжной, ненароком, тоже бы отказала? Ведь неровня.
Аринка снова прыснула.
— Боярин, вот не пойму я тебя. С чего речи такие?
— Золотая, просто ответь, хотела бы быть княжной? Там и наряды красивые и очелья яхонтовые. Власть. Да и жениха нашла бы не в пример мне… Без резаной морды, — Шумской ухмыльнулся горько.
— Ты мне нравишься. Всегда нравился. Еще когда увидала тебя впервой, все думала — как хорошо, что щеки у тебя гладкие. Не люблю я усатых, на жуков похожи, — смеялась, дурёха несмышленая. — А шрам твой… Андрей, вот хочешь не верь, а он тебя краше делает. Что? Что так смотришь?
— Арина, похоже, и тебя сглазили в один день со мной. Краше? Меня за ту бровь чёртом кличут и плюют вослед. Не иначе страшный наговор тебя слепой делает, — Шумскому жуть как приятно было это слушать, потому и подался бесу гордыни, наговаривал на себя, чтобы еще раз сказала, каким красавцем он ей видится.
— Правда, краше! — вскинулась Аринка, а Шумской не сдержался и поцеловал крепко.
— Так ты не ответила о княжне.
Рыжая токмо вздохнула.
— Ну, что сказать … — Аришка уютно устроилась в теплых руках Шумского, с того, должно быть и решила молвить озорное. — С тобой бы расплевалась. Почто мне боярин простой, а? Очельев бы набрала, да нарядов разных. Нашла бы себе княжича с двумя сечеными бровями.
Когда поняла, что Андрей дышать перестал — испугалась.
— Андрюш, ты что?
— Ты этого хочешь, золотая? — так он смотрел на нее, что не передать словами. Будто прощался!
Бросилась целовать и обнимать!
— Андрюша, любый, я так ведь молвила, для смеха. Без тебя ни минуточки не могу. Веришь? Что ты про княжну-то завел?
Шумской задышал, оттаял.
— Арина, не шутя спрашиваю. Ответь нето. Надо мне.
Она задумалась, а потом и рассказала:
— Мы с дедой в городище далеком жили. Он учил сынка боярина одного, толстого такого, смешливого. Прожили там года четыре без малого. В городище князь правил — Ярослав. Дочка у него была — Ольга — красивая, как икона. Я-то подлеткой все бегала с подружками опричь ее терема. Она у окошка сидела — навеси ажурные, летник распашной парчи богатой. Мне мечталось, вот вырасту и такой же стану, а потом…
— Что потом, душа моя? — Шумской таял от ее голоса, хоть и думами весь согнут был.
— А потом выросла я и поняла о ней. Глядя из окна, разве нагуляешься? Мир посмотришь? Ее замуж не брали, Андрюш. За боярина отдать не можно, дюже чин велик, а княжичи соседские оженились все. Так она и просидела в тереме своем. А когда поняла, что всю жизнь пустоцветом проживет, на косе удавилась. Вот и всё её княжье счастье. Ни мужа, ни деток. Токмо что очелья, летники и перстни… Разве ж они согреют, Андрюш?
Шумской глядел в глаза ее яркие, понимал — правда Аринкина. Вот огласит он чин ее, внесет на плечах своих воинов на престол, и что? Ее в тереме запрут, спрячут. Или посекут, ежели нападут на Всеслава.
Он-то готов был бросить все и быть опричь нее всю жизнь, хучь и не мужем. Но знал одно — если ее просватают за князя какого, убьет того и тем себя погробит. Да не о себе пекся, о ней! А кто ж тогда Арину оборонит? Кто защитит?
— Чего ж ты хочешь, золотая?
— Я хочу с тобой быть. Любить хочу. Деток хочу… Вот таких, как ты чернооких. Вольной быть хочу, Андрей. И еще… Хочу, чтобы ты был счастлив со мной. Если б ты знал, как рада я, что ровней тебе стала.
Шумской понял, почуял сердцем, что не врет.
— Ариша, золотая, разве есть чины у любви-то?
— Нет. В ней все равны…все друг другу ровня.
Андрей решил для себя все и сразу.
— С чего взяла, что при мне вольной будешь, а? — а сам уже и обнял крепко, поцеловал в шею, аккурат туда, где ямочка была сладкая. — Не отпущу ведь, Ариша.
— Ты неволить не станешь. Отпустил уж дважды и все от того, что силком я тебе не нужна. Токмо по любви. Не так, Андрей? Из забора выпутал, а потом дал уйти, когда я тебе отказала… Тем и привязал к себе, любый.
— Аринка, не человек ты вовсе, а сирена сладкоречивая! Ведь опутала совсем голосом своим, рассказами… Век бы слушал. Но все же не отпущу, знай о том.
— Сама не уйду. Ты вот говорил, что я душа твоя. А ты-то — моя. Разве душу оставляют?
Глаза ее ясные Шумского околдовали наново. Вот ей Богу, не знал бы до сего дня ее, не любил бы, так вот сейчас бы и влип по уши. С того должно быть и ляпнул.
