— Дайте мне сигарету, — она бросила ему свой рюкзачок, — зажгите! — Пламя закачалось на влажном сквозняке. Она закрыла его ладонями тонких, с крупными суставами рук. — До всего есть дело, а? — сказала Лиз, отодвигаясь. — Не знаю, что вы думали здесь найти, но это — то.
Сбитый с толку, он стал смотреть на сад, на нависающие фронтоны, на мокрые разбитые камни.
— Я полагаю, — продолжала она с диким нетерпением, — вы можете рассказать полиции обо мне, но вы даже не знаете, о чем рассказывать. — Лиз снова подалась вперед, бесстыдно — он пришел в ужас — вздернула юбку и выставила бедро выше чулка. Вся белая кожа была покрыта точками уколов. — Астма — вот что это такое. Таблетки от астмы. Вы растворяете их в воде — и это адская работа но собственному желанию, — а потом наполняете шприц.
Арчери думал, что его не легко шокировать. Но сейчас он был шокирован. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Замешательство лишило его речи, потом оно уступило место жалости к ней и своего рода смутному негодованию на человечество.
— Это дает какой-нибудь эффект? — спросил он как мог холодно.
— Это дает подъем, если вы меня понимаете. Я полагаю, такой же мощный, какой получаете вы от распевания псалмов, — язвительно заметила она. — Мужчина, с которым я жила, посадил меня на них. Видите ли, я была удобна в качестве снабженца. Пока вы не прислали этого подонка Вердена, и он нагнал страх Господень на мою мать. Она получала новый рецепт, когда хотела, и копила их для себя.
— Понимаю, — сказал он с нарастающей надеждой. Так вот что имела в виду миссис Крайлинг, защищая дочь от тюрьмы. В тюрьме не было бы таблеток, не было бы шприцев, и в конечном счете Элизабет либо выдала бы свое пагубное пристрастие, либо… — Я не думаю, что полиция может вам что-нибудь сделать, — сказал он, не зная, может или нет.
— Откуда вы знаете? Я заполучила двадцать штук в бутылочке, потому и пришла сюда. Я лягу наверху и…
Он перебил ее:
— Это ваш плащ?
Вопрос удивил ее, но только на мгновение, потом насмешка состарила ее вдвое.
— Безусловно, — сказала она язвительно, — а вы думали, Пейнтера? Я выскочила взять кое-что в машине, оставила дверь на задвижке, а когда вернулась, вы уже были здесь с этой пышкой.
Он, сдерживая себя, не отвел глаз. Лишь один раз в жизни Арчери чувствовал желание ударить по лицу другого человека.
— Я бы не решилась вернуться из-за пустяков, — призналась она, впадая во второе из двух привычных для нее настроений — ребячливой жалости к себе, — но у меня не было плаща, таблетки лежали в его кармане. — Она глубоко затянулась и выбросила сигарету в мокрые кусты. — Какого черта вы крутитесь на месте преступления? Хотите влезть в его шкуру?
— Чью шкуру? — прошептал он.
— Пейнтера, конечно. Берта Пейнтера. Моего дяди Берта.
Она снова дерзила, но руки тряслись, а глаза остекленели. Это надвигалось снова. Он был похож на человека, ожидающего плохих новостей, знающего, что они неизбежны, знающего даже точно, что так и будет, но все еще надеющегося, что появятся какие-то подробности, какие-то факты, смягчающие эти новости.
— Тем вечером, — сказала она, — он стоял как раз там, где вы. Только он держал кусок дерева, и на дереве была кровь, и весь он был в крови. «Я порезался, — сказал он. — Не смотри, Лиззи, я порезался».
Глава 16
Когда нечистый дух выйдет из человека, он пройдет через сухие места, ища отдыха, и не найдет ничего. Скажет он, я вернусь в мой дом, из которого я вышел.
Евангелие на четвертое воскресенье Великого поста
Она рассказывала от второго лица: «Ты сделала это. Ты сделала это». Арчери осознал, что он слышит то, чего ни родители, ни психиатры не слышали, и изумился. Странное употребление местоимения захватило его собственное воображение настолько, что он, казалось, видел ее глазами и чувствовал ее затаенный ужас.
Она, теперь совершенно неподвижная, сидела во влажном сумраке на том месте, где это все для нее началось. Иногда, в самых мучительных местах рассказа, она закрывала глаза, потом открывала их снова с медленным выдохом. Он не бывал на спиритических сеансах — они не одобрялись, как теологически ненадежные, — но читал о них. Ровным, монотонным голосом Элизабет Крайлинг вела свое повествование об ужасных событиях, и это напоминало, подумал он, откровения медиума. Ее рассказ уже подходил к концу, усталое облегчение появилось на ее лице, как будто она сбросила груз с души.
— …Ты надела платье, свое лучшее платье, потому что это было твое самое лучшее платье, побежала через дорогу, по подъездной дороге и мимо теплицы, Ты никого не видела, потому что никого не было. Или был? Уверена только, что задняя дверь тихонько закрылась. Ты тихонько обошла вокруг дома, а потом увидела только дядю Берта, который вышел из дома в сад.
«Дядя Берт, дядя Берт! На мне мое самое лучшее платье. Можно я пойду и покажу его Тэсс?»
Вдруг ты испугалась, больше испугалась, чем когда-либо в своей жизни, потому что дядя Берт дышал, задыхался и кашлял так же странно, как папочка, когда у него случался приступ. Потом он повернулся, и на нем все было красное, на руках и по всей одежде.
«Я порезался, — сказал он. — Не смотри, Лиззи. Я просто порезался».
«Я хочу Тэсси! Я хочу Тэсси!»
«Не ходи туда!»
«Не трогайте меня. У меня новое платье. Я мамочке скажу».
Он просто стоял там весь в красной дряни, и его лицо было похоже на лицо льва с той картинки в книжке, про которую мамочка сказала, что тебе нельзя смотреть…
Красная дрянь забрызгала все его лицо и стекала струйкой из угла рта. Он сунулся к тебе страшным лицом и прокричал прямо в твое лицо:
«Ты скажешь ей, Лиззи Крайлинг, ты маленький самодовольный сноб? А ты знаешь, что я сделаю? Где бы я ни был — где бы ни был, слышишь? — я найду тебя и устрою тебе то же, что устроил старой девочке».
Рассказ закончился. Арчери сказал бы, между прочим, что она выходит из транса, потому что выпрямилась и издала что-то вроде стона.
— Но вы вернулись, — пробормотал викарий. — Вы вернулись с вашей мамой?
— Моя мать? — Слезы не удивили бы его. Но этот вымученный горький смех… На высоком резком раскате она внезапно смолкла и бросилась в атаку. — Мне исполнилось всего пять. Ребенок! Меня больше пугало, что она узнает, что я там была.
Он отметил это «она» и интуитивно понял, что Лиз не хочет называть мать по имени.
— Видите ли, я даже не знаю, была ли это кровь, и, скорее всего, думала, что это краска. Потом мы вернулись. Я не боялась дома и не понимала, что он подразумевал под старой девочкой. Когда он говорил о том, что устроил старой девочке, я думала, что он имеет в виду свою жену, миссис Пейнтер. Он знал, что я видела, как он ударил ее. Я нашла тело. Вы это знаете? Господи, это было ужасно! Видите ли, я не поняла. Знаете, что я подумала сначала? Я подумала, что она как будто бы взорвалась.
