Таня вроде была не против.
– Отлично поработали, – сказала она, когда мы заскочили на кухню за папайей и жареными бананами. – На пляж хочешь?
Плайя Анкон представляла собой длинный пляж в десяти минутах езды от города, зажатый между водой и цепью отелей. Когда мы вышли из автобуса, нас встретил соленый бриз, настоящее спасение после дневной жары. Мы скинули обувь и пошли босиком по мелкому белому песку. Карибское море, чистое, синее, спокойно катило свои волны у берега.
Мы бросили вещи в тени высокой пальмы и переоделись под прикрытием полотенец. И да… Таня в купальнике…
Я поспешил к воде, чтобы охладиться. Таня пошла следом. Я старался не очень пялиться, как блестит ее мокрая кожа. Мы плескались на мелководье, брызгались и смеялись.
Потом мы лежали на солнце, мазались защитным кремом и слушали Майто Риверу на моем айподе. Ветер приятно овевал кожу, и меня охватила истома. Я мог лежать так вечно. Но в какой-то момент, почувствовав цветочный аромат, вспомнил…
– Как пахнут апельсиновые деревья?
Таня пожала плечами (я лежал с закрытыми глазами, но ощутил движение песка):
– А что?
Я рассказал ей о стихотворении Рикардо.
– Этот парень когда-то встречался с моей мамой, – добавил я. – Мне говорили, он отличный поэт, но что-то я не впечатлился.
Таня долго молчала. Так долго, что я уже подумал, не заснула ли она. Но когда открыл глаза, обнаружил, что Таня сидит с задумчивым видом.
– Знаешь, как еще называют Сосновый остров? Isla de la Juventud.
Остров молодежи… что-то знакомое.
Ой!
По коже продрал мороз. Теперь я вспомнил. Это там сидел Фидель после первой неудачной попытки переворота. А позже, придя к власти, стал ссылать туда противников революции.
– Ничего не хочу сказать, но я спросила отца о твоем друге, Рикардо, – призналась Таня. – До переезда сюда он провел двадцать лет в тюрьме.
Я нахмурился, судорожно высчитывая годы:
– Не может быть. – Если верить Рафаэле, Рикардо пошел в армию в восьмидесятом, прямо перед тем, как мама уплыла с Кубы.
Но это стихотворение… Молодость, проведенная на Сосновом острове…
Двадцать лет…
* * *
Как гуру кошачьего видео, я давно восхищался силой удачного названия. Сам ролик тоже важен, но даже самый лучший не наберет просмотров, если вы не привлечете к нему внимания.
«Забавные кошки»? Ну хорошо, несколько кликов получите.
«Кот в костюме акулы гоняется за уткой под румбу»? Это захотят посмотреть все.
Одно и то же видео, но совершенно разная отдача.
С людьми то же самое. Возьмите Рикардо.
Назовите его поэтом-неудачником, который делает паршивые копии простеньких картин. Печальная история, но вряд ли вам захочется иметь с ним дело.
А если назвать его «освобожденным узником совести, который пишет смелые стихи, маскируясь под художника»? Такой человек вас точно заинтересует.
Заставит задуматься, кого еще вы встречали в жизни и понятия не имели, чем эти люди занимаются на самом деле.
* * *
– Я хотел бы прочесть другие ваши стихи.
Рикардо вроде даже мне не удивился. Бесстрастно кивнул, когда я вошел, и кивнул еще раз в ответ на мою просьбу. На нем была та же одежда, что и вчера, и я подозревал, что завтра ничего не изменится.
Его вроде бы совершенно устраивало сидеть в невзрачной галерее среди невзрачных картин. Но теперь я мучился подозрениями.
Мы прошли в глубь дома, и Рикардо снова достал жестянку. Он не стал спрашивать, что я хотел бы прочитать, просто порылся и отобрал из общей кучи три листка.
– Когда я был моложе, то писал для других, – сказал он. – Эти я написал для себя. Но если ты сын Марии…
Стихи Рикардо были просты. Ода кофе, который пьют на крылечке. Пять строф о походе на местный рынок, где люди и помидоры одинаково красны от палящего солнца. Зарисовка о pregoneros, уличных торговцах, которые по утрам катят тележки мимо ваших окон, нараспев расхваливая свой товар.
Простые стихи, но содержали они в себе намного больше. Мужчина на крылечке видит, как за ним наблюдает соседка – та, у которой только «правильные» друзья и ни одного «неправильного», – и гадает, что же она про него рассказывает другим. На рынке, взвешивая свои скудные покупки, он видит, как туристы небрежно набивают пакеты свежими помидорами, бананами и папайей. Крики торговцев сливаются с торжественными гимнами детей из соседней школы. Пионеры воспевают подвиги Че Гевары, их голоса высоки, чисты и уверенны.
Наконец я поднял глаза от страниц. Рикардо смотрел на меня, сжимая банку. За все время он не пошевелился. Его лицо абсолютно ничего не выражало.
– Вы не пошли в армию в восьмидесятом, да?
Рикардо так долго молчал, что я уже задумался, слышал ли он меня.
– Нет.
– Но вы написали маме…
– Ты хорошо ее знал?
– Она была моей матерью.
– И?
Меня охватило раздражение.
– Я определенно знал ее дольше вашего.
Рикардо спокойно кивнул:
– Как бы она поступила, если бы знала, что я в тюрьме? Уехала бы в Майами?
Я попытался представить… Мама садится на теплоход в Мариэльской гавани, зная, что ее любимый за решеткой на Сосновом острове?
– Да она даже отца одного к дантисту не отпускала, – ответил я. – Говорила, что любить – это значит быть рядом с любимым.
Лицо Рикардо исказилось. Наверное, не стоило упоминать отца.
Затем Рикардо сказал:
– Она потратила бы годы, сражаясь с отцом, правительством и всеми на свете. Могла сама попасть за решетку. Мария этого не заслуживала. Не о том она мечтала.
– Мечтала?
Рикардо сел на край кровати и уставился на стену позади меня:
– Ее отец думал, что это я убедил ее сбежать в Майами. Ничего подобного. Я хотел остаться, сочинять стихи, бороться. Она сказала, что в Майами наши голоса прозвучат громче. Она написала бы роман о Кубе, я – поэму, и мы изменили бы мир. – Рикардо грустно рассмеялся. – Мария убедила меня, что миру нужны мои стихи.
– Вы ей солгали. Заставили ее поверить, что предали.
– Она уехала, разве нет?
– Мама так и не написала тот роман. Насколько знаю, после отъезда с Кубы она не написала ни единой строчки.
Рикардо стиснул зубы и отвел взгляд.
Мне надо было что-то сделать для него. Идея пришла мгновенно.
Этот большой мужчина в неопрятной одежде и с подчеркнуто безразличным лицом не всегда был таким. Может, он и сейчас другой и просто носит маску?
