Он с детства любил Германию и передал эту любовь самой близкой из своих сестер — Диане. После Итона Том прожил какое-то время в Австрии у Яноша фон Алмаши, который позднее тесно общался с Юнити и был приверженцем наци. Уже в 1928-м, когда Том обосновался на некоторое время в Берлине, к нему туда приезжали Диана и Брайан. Том заговорил с ними о противостоянии коммунистов и фашистов в германской столице, о том напряжении, которое в итоге обратил себе на пользу Гитлер, и сказал, что коммунизм, с его точки зрения, абсолютно неприемлем. А потому, рассуждал он, родись он немцем, вероятно, примкнул бы к нацистам.
В такой форме поддержку нацизма никак нельзя назвать безусловной, в том числе и потому, что в 1928-м совсем не каждый нацист обязан был слепо ненавидеть евреев. Тем не менее свидетельство дружившего с Томом Джеймса Лиз-Милна заходит несколько дальше: в 1944-м они вместе обедали в Лондоне, и Джеймс спросил, сохранились ли у Тома симпатии к нацизму. «Он подчеркнуто ответил: „Да“»‹29›. Нацисты, сказал Том, лучшие из немцев. Трудно понять такое заявление из уст человека, сторонившегося расовой политики, однако так проявлялась вера Тома в германский идеал. Человек-загадка, и вместе с тем, как описывала Диана, «всегда действовавший крайне продуманно». В 1932-м он решил совместить с юридической карьерой службу в Территориальной армии, в 1938-м получил звание младшего лейтенанта и тяжело принял злополучный Мюнхенский договор. «Он был вне себя от горя, — вспоминал Джеймс Лиз-Милн, — опасался, что Англия утратит свое традиционное место в раскладе европейских сил. И с присущей ему последовательностью он душой и телом погрузился в новое для увлечение — в искусство и науку войны». Семейная любовь «брала верх над его принципами, даже если что-то в близких его возмущало»‹30›. И что это значит? Вероятно, то и значит, что ни одна из сестер, столь упорных в своих убеждениях — даже когда верили в несуществующие опции, — не понимала вполне, сколь амбивалентен был их Том.
7
Юнити, например, сомневалась, стоит ли знакомить Тома с Гитлером. Ей казалось, брат недостаточно проникся идеями нацизма, и в том смысле, в каком это понимала она сама, Юнити была права. Но все прошло как нельзя лучше. «Он в восторге от фюрера». Они дважды пообедали вместе. «Значит, ничего плохого из этого не вышло».
Это она писала Диане в июне 1935-го. К тому времени Юнити уже четыре месяца была знакома с Гитлером. А к началу войны — до нее оставалось чуть более четырех лет — с фюрером познакомятся все Митфорды за исключением только Нэнси и Джессики.
В сентябре 1933-го поездка в Германию выпала Юнити почти случайно. Вообще-то она планировала Францию, а Диана рада была поехать куда угодно, пока Мосли отсутствовал — отправился в автопробег с Баба Меткальф. Чуть раньше Диана познакомилась с Путци Ханфштенглем, верным другом Гитлера, который от имени фюрера взаимодействовал с британской прессой и претендовал на авторство клича «Зиг хайль». Этот Ханфштенгль — обходительный, со связями — пригласил Диану на партийный съезд в Нюрнберг, первое крупное мероприятие после прихода Гитлера к власти. Там она и ее сестра, два прекрасных образчика арийской женственности, имели шанс познакомиться лично с лидером новой Германии. Вероятно, Ханфштенгль рассчитывал на то, что рано или поздно они ему пригодятся.
Юнити страшно разволновалась, но в 1933-м ей так и не довелось встретиться с Гитлером, и ее увлечение фашизмом, вероятно, еще не вышло за пределы девичьей влюбленности, как и ее киномания, где таким же фюрером для нее был Эррол Флинн. Джессика (подумать только!) писала Диане после этой поездки в Нюрнберг в самом легкомысленном тоне, словно все это было для них обеих милой штукой, и посмеивалась над «полуроманом» Юнити с Ханфштенглем. Только родители разглядели угрозу. Дэвид, так и не снявший с Дианы опалу, писал ей: «Полагаю, ты и сама знаешь, с каким ужасом Муля и я думаем о том, что ты и Бобо пользовались в любой форме гостеприимством людей, которых мы считаем бандой убийц… Мы решительно намерены, и это в наших силах, уберечь от всего этого Бобо». Так Дэвид признался, что понимает, насколько внушаема его дочь, и фактически расписался в собственной беспомощности.
В 1937-м Юнити отчасти поспособствовала падению Ханфштенгля: в присущей ей порывистой и с виду непоследовательной манере она известила Гитлера о том, как Путци его критиковал. Многое изменилось тех пор, как четырьмя годами ранее она познакомилась с Путци в Лондоне: тогда все преимущество было на его стороне, и, по его словам, она «играла при своей сестре вторую скрипку, всюду увязывалась за ней»‹31›. А еще Путци был недоволен отношением британской прессы к режиму нацистов. «Гитлер построит великую, процветающую Германию для немцев, — разъяснял просвещенный посланец фюрера, — а если евреев это не устраивают, пусть выметаются». В том году уже был создан первый концлагерь в Дахау для социалистов и писателей, а также для евреев, но это еще не лагерь уничтожения. В ответ на слова Мосли, будто евреи в ту пору не подвергались серьезной опасности, Клайв Джеймс позднее напишет: «Очевидно, до войны Дахау был вроде Бутлинса»‹32›. На ключевой вопрос, как много знали тогда о новом режиме и чего могли опасаться, исчерпывающе ответила «Коричневая книга о поджоге Рейхстага и гитлеровском терроре», пророческий текст с описанием 250 убийств, совершенных нацистами после поджога Рейхстага (когда было объявлено чрезвычайное положение, а затем и диктатура). Эту книгу Джон Лейн опубликовал в Англии примерно тогда же, когда девочки Митфорд ездили в Нюрнберг. В 1935-м «Коричневую книгу» прочла Джессика. Диана потом скажет, что «не обратила особого внимания»: ей ничего не стоило отмахнуться от этой книги как от коммунистической пропаганды. Ведь в политике люди по большей части слышат только то, что хотят услышать. Джессика, со своей стороны, предпочитала ничего не знать о сталинских казнях.
Нюрнбергский съезд не стал для Дианы таким уж откровением — на нее откровение уже снизошло ранее, в бальном зале на Чейн-уок. Но все же увидеть, как четыреста тысяч человек маршируют, вопя «Зиг хайль», значило увидеть во плоти мечту фашистов: «демонстрацию новой надежды для нации, познавшей общее отчаяние». Из отчаяния, в которое ее поверг исход Первой мировой, Германия еще только выкарабкивалась: суровые требования Версальского договора словно кровоточащие раны, семь миллионов безработных, гражданская война на улицах — нетрудно понять, почему такой вождь, как Гитлер, смог всех объединить и возглавить. И на фоне коммунистической угрозы также понятно, почему некоторые члены британского истеблишмента мирволили Гитлеру или почему в результате затяжной депрессии в определенных слоях британского общества послышался припев «нам бы Хитлера»‹33›. Непостижимо, даже не в обратной перспективе, а тогда, как мог человек из другой страны любоваться квазирелигиозным зрелищем массового гипноза, внимать воплям Гитлера, бритвенному скрежету, предсмертному хрипу и находить в этом нечто величественное и даже прекрасное? Тем не менее Диана писала Юнити именно о таких ощущениях величественного и прекрасного, хотя подлинный интерес к Гитлеру у нее пробудился позже, при личной встрече, когда он вел себя совсем иначе. Но Юнити откликнулась на призыв, как истинная ученица. Хотя она тоже имела возможность свободно беседовать с фюрером, в его присутствии, отмечала Диана, «она тряслась всем телом». Ее поведение на съезде — когда она по приказу Ханфштенгля стирает помаду, потом исподтишка наносит ее снова — похоже на возбуждение школьницы, проникшей за кулисы. И в то же время кажется, что дремавшее в Гитлере безумие пробудило в Юнити нечто родственное.
