В лагере уже не оставалось провизии ни для людей, ни для лошадей. Король приказал перестрелять двадцать великолепных арабских скакунов, подаренных ему султаном, и сказал при сем: «Мне не надобны ни их провизия, ни их лошади». Зато для татар, которые, как известно, почитают конину деликатесом, это было настоящее пиршество. Тем временем турки и татары со всех сторон обложили маленький королевский лагерь.
Нимало сим не смущаясь, Карл приказал делать ретраншементы и работал собственными руками, подавая пример своему казначею, всем секретарям и всей прислуге. Одни загораживали окна, другие крест-накрест вкапывали за дверьми брусья и балки.
Когда весь дом был прочно забаррикадирован и король осмотрел все сии сооружения, претендовавшие именоваться ретраншементами, он спокойно уселся играть в шахматы со своим фаворитом господином Гротгусеном, почитая себя как бы в полнейшей безопасности. К счастию, голштинский посланник барон Фабрис квартировал не в Варнице, но в маленькой деревушке на полпути до Бендер вместе с английским посланником господином Джеффрисом. Оба сии дипломата, видя надвигающуюся грозу, самочинно взяли на себя роль посредников между турками и королем. Хан, а особливо бендерский паша, не имевшие ни малейшего желания нападать на сего монарха, с радостью приняли их услуги.
Господин Фабрис сообщил им, что у короля есть веские основания опасаться, как бы его не выдали при следовании через Польшу неприятелю. Хан, паша и все присутствовавшие, призывая свидетелем самого Аллаха, поклялись своими головами, что прольют всю кровь да последней капли, защищая честь и безопасность Его Шведского Величества, что русский и польский посланники находятся в полной их власти и заплатят жизнию в случае какого-либо афронта королю. И наконец они с горечью пеняли ему за оскорбительные подозрения в отношении тех, кто столь щедро принимал его. Хотя зачастую клятвы — это всего лишь язык коварства, господин Фабрис дал уговорить себя и обещал сделать попытку убедить короля в несправедливости его подозрений. «Но все-таки, намереваетесь ли вы принудить его к отъезду?» — спросил он. «Да, — ответствовал ему паша, — таков приказ нашего повелителя». Господин Фабрис просил их еще раз обдумать, имеется ли в виду пролить кровь коронованной особы. «Именно так, — возразил ему разгневанный хан, — ежели коронованная сия голова посмеет ослушаться самого султана во владениях его».
Тем временем все уже было готово для штурма, и гибель Карла казалась неизбежной. Поелику в повелении султана не говорилось с полной утвердительностью, что в случае отпора король должен быть убит, паша послал нарочного в Адрианополь, где находился тогда султан, за последними распоряжениями.
Добившись сей отсрочки, господа Джеффрис и Фабрис поспешили к королю, дабы упредить его об этом, воодушевленные порывом, каковой обычно свойственен людям, приносящим добрые вести. Однако же их ждала весьма холодная встреча. Карл продолжал упорствовать в том мнении, что приказ султана поддельный, иначе не надо было бы посылать за новым повелением.
Английский посланник сразу же удалился, не желая более вмешиваться в дела столь несговорчивого государя. Но королевский фаворит, господин Фабрис, более привычный к причудам короля, остался с ним, чтобы заклинать его не подвергать опасности драгоценную свою жизнь в обстоятельствах толико безнадежных.
Вместо ответа король указал ему на ретраншементы и просил его посредничества лишь для доставления съестных припасов. Получить разрешение возить в лагерь провизию до возвращения курьера из Адрианополя не составляло особого труда, а хан запретил своим татарам любые покусительства противу шведов до получения нового приказа. Поэтому Карл выезжал иногда из лагеря в сопровождении сорока всадников и ездил среди татар, которые с почтением повсюду пропускали его.
Наконец получилось повеление султана переколоть всех шведов, которые окажут хоть малейшее сопротивление, и не давать пощады даже самому королю. Паша по обыкновенной своей обязательности показал сей приказ господину Фабрису, дабы тот мог попытаться еще раз уговорить Карла, однако сей последний в ответ на столь неблагоприятные известия объявил, что это второй подложный приказ и он не намерен даже сдвинуться с места. Господин Фабрис умолял его, сердился, упрекал за бесполезное упрямство, но все было напрасно. «Идите к вашим туркам, — сказал король, улыбаясь, — а если они решатся на приступ, я сумею защититься».
Королевские капелланы также на коленях умоляли не отдавать на бесполезную бойню остатки несчастного полтавского воинства и прежде всего собственную его особу, стараясь убедить кроме всего прочего еще и в том, что таковое сопротивление непростительно, как злоупотребление правами гостеприимства по отношению к чужеземцам, кои столь долго и столь щедро вспомоществовали ему. Король, спокойно слушавший господина Фабриса, осердился на капелланов, которые, по его словам, были взяты для молитв, а не для советов.
Генералы Хорд и Дальдорф, всегда выступавшие против таких битв, которые не предвещали верного успеха, обнажили перед королем свои покрытые шрамами животы и заявили, что готовы умереть за него, но вместе с тем умоляли, чтобы произошло это при более благопотребных обстоятельствах. «По своим и вашим ранам, — ответствовал им Карл, — я знаю, что мы вместе доблестно сражались. До сего дня вы никогда не нарушали свой долг, исполните же его и теперь». Не оставалось ничего другого, как повиноваться, тем более что каждый считал для себя позором не умереть вместе с королем. Сей монарх втайне льстил себе честию держать оборону противу целой армии всего с тремя сотнями шведов. Каждый был поставлен на свой пост: канцлер Мюллерн, секретарь Эренпрёйс и писцы должны были защищать дом канцелярии; барон Фиф и мундшенки[86], равно как конюхи и повара, также имели свои места, ибо у короля всякий был солдатом. Сам он непрестанно ездил на лошади от окопов к дому, раздавая офицерские чины, обещая всем и каждому вознаграждение и даже самым последним лакеям — капитанские звания, ежели они будут храбро сражаться.
Ждать приступа турок и татар пришлось недолго, они открыли пальбу из десяти пушек и двух мортир по малому укреплению, а потом ринулись в атаку. Развевались конские хвосты, трубили горны, со всех сторон раздавалось: «Алла! Алла!» Барон Гротгусен обратил внимание на то, что турки не выкрикивали ничего оскорбительного для короля, а называли его просто «демирбаш» — «железная голова». Барон решился в одиночку и без оружия выйти из ретраншемента. Он приблизился к рядам янычар, которые почти все получали от него деньги, и обратился к ним с такими словами: «Друзья мои, неужели вы перебьете триста беззащитных шведов, вы, доблестные янычары, пощадившие сто тысяч русских, когда они запросили у вас пардона? Неужели вы забыли все то добро, которое видели от нас? Неужели вы убьете великого шведского короля, столь вами любимого и столь для вас щедрого? Друзья мои, ему нужны всего три дня, да и повеление султана не так строго, как вам говорят».
Слова сии возымели таковое действие, на которое и сам барон не мог надеяться. Янычары своими бородами поклялись, что не пойдут противу короля и дают ему просимые три дня. Понапрасну звучал сигнал атаки, янычары не только не шли на приступ, но даже угрожали оборотиться противу своих же начальников, если Карлу не будет дана отсрочка. В возбуждении и беспорядке подступили они к шатру бендерского паши, выкрикивая, что повеления султана подделаны. Сему скоропостижному и внезапному мятежу паша мог противупоставить одно лишь терпеливое выжидание.
