Ведь Телониуса – это становилось все более очевидным – нельзя было оставлять без присмотра. Те его поступки и свойства характера, которые раньше списывались на «эксцентричность», становились все более заметными. Трудно было отделить психическую нестабильность от последствий употребления наркотиков. Когда его мать, Барбара, умирала от рака в больнице Святой Клары, Телониус отказывался посетить ее, мотивируя свое упорство тем, что матери это не поможет, а он расстроится. 14 декабря 1955 года она умерла, а Монк, надиравшийся с такими же пропащими дружками, пропустил даже похороны и поспел только под конец заупокойной службы.
Еще более пошатнулось его равновесие, когда в квартире Монков вспыхнул пожар. Никто из членов семьи не пострадал, но пропало все имущество: одежда, книги, мебель, нотные рукописи и пианино Монка. В особенности его подкосила утрата музыкальных сочинений, и с тех пор Монк всегда носил их при себе.
Чтобы Монку удобнее было перемещаться по городу, Ника подарила ему черно-белый «бьюик». Он целыми часами праздно раскатывал по улицам на первом в своей жизни (и последнем) автомобиле. Сама же Ника променяла «роллс-ройс» на серебряный «бентли» «S1 континентал конвертибл», который вскоре прозвали «Бибоп бентли».
В начале 1956 года Монк играл в ратуше – одном из немногих залов, где он мог выступать без лицензии. Концерт прошел удачно, хорошо приняла критика и альбом «Brilliant Corners». Монк нанял пусть и неопытного, но всей душой преданного ему менеджера Гарри Коломби – школьного учителя, который никогда не работал в музыкальном бизнесе, но был честный человек и готов был всячески поддерживать Монка. Коломби не гнался за вознаграждением, ему хватило благоразумия сохранить работу в школе, а в свободное время он совершал ради своего эксцентричного подопечного истинные подвиги.
Но даже совместными усилиями Нике и Коломби не удалось вернуть Монку лицензию, так что он продолжал сутки напролет сочинять да болтаться по клубам. Наконец пострадавшую от пожара квартиру отремонтировали и Монк смог вернуться к себе. По такому случаю Ника подарила ему рояль «Стейнвей» – как только вместился инструмент в крошечную квартирку!
Вскоре после Рождества 1956 года у Монка впервые случился нервный срыв. Он ехал на подаренном Никой «бьюике» по Манхэттену, не справился с управлением на обледеневшей дороге и врезался в другой автомобиль. После этого он вышел из машины и молча застыл посреди дороги. Пострадавший водитель вызвал полицейских, и те забрали Монка, оставив на машине записку: «Психа увезли в Бельвью».
Психиатрическая больница Бельвью была окружена высокой стеной и строго охранялась. Пациентов здесь порой набиралось больше, чем свободных коек, и все же попасть сюда было проще, чем выбраться. Пришлось потрудиться всем – Нелли, Нике, доктору Фрейману и Гарри Коломби, да еще получить для Монка характеристику от ведущих продюсеров, чтобы он все же вышел на свободу.
Вскоре после того, как Монк вышел (даже без диагноза), вновь свалилась Нелли. На этот раз потребовалась операция по удалению щитовидной железы. Монк, глуша тоску, день и ночь работал над песней «Сумерки с Нелли». Название подсказала Ника.
Виктору Ротшильду до смерти надоели просьбы сестры о помощи, а еще более – иски гостиничных менеджеров, и он велел своим агентам подобрать Нике дом. К 1958 году идеальный вариант был найден. Джозеф фон Штернберг, режиссер Марлен Дитрих, перебирался в Калифорнию и продавал свое жилище.
Кингсвуд-роуд – ничем не примечательная пригородная улочка в Уихокене, штат Нью-Джерси, но из дома номер 63 открывается один из самых удивительных видов, о каком только может мечтать американский горожанин. Дом стоит на холме, и из его окон поверх реки Гудзон видна линия небоскребов манхэттенского Вест-Сайда, а если смотреть на юг, можно разглядеть и мост имени Джорджа Вашингтона. Потрясающее зрелище в любое время дня. Ранним утром солнце выкатывается из-за Уолл-стрит, его лучи запутываются в высоких и пушистых столбах дыма, играют на серебристых водонапорных башенках, обязательной принадлежности каждого квартала. Перед закатом, в излюбленный художниками час, низко висящее солнце окрашивает окна в золотистый цвет, река же словно течет кровью. Солнце заходит, и краски сменяются на льдисто-голубые, а стоит наступить ночи, как небо засветится мириадами новых огней. Высокая башня испускает матовое сияние, окна офисов мерцают не хуже звезд, красно-белые всполохи от автомобилей, проезжающих по Вестсайдскому шоссе, неоновые рекламные вывески наперебой зазывают, заманивают клиентов.
По сравнению с ротшильдовскими домами, в которых Ника росла, это было, конечно, скромное приобретение: три квадратных этажа один над другим. Самым большим помещением был гараж, из него проход в кухню камбузного типа, а дальше просторная гостиная с огромным, в пол, окном, за которым открывался вид на Манхэттен. Наверху – хозяйская спальня и комната поменьше. Когда дети приезжали погостить, «бентли» оставляли на улице, а в гараже ставили раскладушки.
Помню, как Ника везла меня к себе в 1986 году. Такое не забудешь. У нее была манера разговаривать с пассажиром и смотреть ему прямо в глаза, между делом одной рукой вертя руль, а в другой держа сигарету. И неважно, по какой стороне она едет, – пусть другие уступают дорогу! Оррин Кипньюс рассказывал мне, как сам пережил такую поездку: «Она считала, что общаться с человеком, не встречаясь с ним взглядами, – невежливо, даже если она ведет машину, а я сижу сзади. Всю дорогу у меня волосы стояли дыбом и не опускались, и, сколько помню, больше я к ней в машину не садился».
Но еще крепче врезались в мою память жившие в доме кошки. Кошки повсюду, а запах!
Кое в чем этот дом напоминал тот частный музей, который дядя Ники Уолтер Ротшильд обустроил в Тринге. Там, среди коллекций дядюшки Уолтера, маленькая Ника играла в прятки. Волшебное место: от пола до потолка стеклянные стеллажи с чучелами обитателей всех регионов Земли – тигры, львы, леопарды, гориллы, полярные медведи, норки, киты, слоны, колибри, страусы, антилопы, и тут же блохи и бабочки. В одном из флигелей весь верхний этаж целиком отводился различным породам собак, от тойтерьера до датского дога.
Ника же коллекционировала живых кошек. Я застала многочисленное потомство двух весьма породистых и ценных сиамок, которые самозабвенно отдавались всем бродячим котам Нью-Джерси. На сына Телониуса Тута это засилье кошек произвело неизгладимое впечатление:
– Она превратила дом в кошачий приют, в каждом шкафу по кошке. И в подвале кошки, и в гараже, и на крыше. Предложила мне считать кошек, а она, мол, заплатит мне по полдоллара за каждую сосчитанную. Один раз я дошел до 306 – это был мой рекорд.
С кошками Ника обращалась так же, как с людьми: терпела и принимала всех, но выделяла любимцев. Только фаворитам, числом не более сорока, был открыт доступ в спальню. От прочих Ника отгораживалась преградами из плексигласа.
– Она знала каждую кошку по имени, – рассказывал мне саксофонист Монка Пол Джеффри. – Называла их в честь музыкантов, очень о них заботилась. Одного из ее любимцев звали Кьюти, в честь Кьюти Уильямса, джазмена. Но там их были еще сотни, они только и делали, что размножались.
