— Дома, нах хаус, Николай фрау ист?
Я ответил, что есть, и спросил, почему он интересуется?
— Это не я, это швестер просит знать, — серьезно сказал Генрих.
Тогда я строго добавил:
— Скажи, что женат.
Мне казалось недопустимым уже то, что я стал замечать в своем отношении к ней, а дать ей надежду — это просто предательство по отношению к моей жене.
* * *
Лизабет уехала в Ригу. Мы остались на попечении немок, ее подчиненных. Немки решили воспользоваться отсутствием хозяйки, попросили нарисовать им «Трех богатырей» Васнецова, пришлось сделать, чтобы не портить с ними отношений.
В полдень появлялись Люба и Наденька, приносила обед. Ганс уже совсем не стеснялся, пряча свою долю в котелок. Я с Наденькой вышел за дверь узнать, что нового в городе. «Моряк собирается уходить на днях», — шепотом сказала Наденька. У них в доме, на чердаке, прятался этот человек. И вот теперь он уйдет в лес, к партизанам, завидно чертовски. Да, бежать надо, не сидеть же так всю войну, расписывая солдатенгеймы.
После обеда собрались с Генрихом к слесарю заказывать трубочки для кистей. Боже, сколько ожиданий просто от соприкосновения с улицей! Можно немного рассмотреть город, вдруг пригодится? Может, слесарь что скажет нового?
В мастерской — деревянном сарайчике с вывеской на немецком и русском «Мастерская металлоизделий Суровкина и К» — нам навстречу поднялся старый мастер-еврей, я не удержался и спросил:
— Как же вы — и хозяин мастерской?
Он молча достал сложенную аккуратно, но уже затасканную газету, развернул. Целая страница была занята портретами, заголовок вверху гласил: «Немецкие, евреи-патриоты, работающие на благо Великой Германии».
— Вот видите, Шапиро, — показал хозяин мастерской на портрет какого-то бородача. — Я тоже Шапиро. Вот меня пока и не трогают, говорю, что это мой родственник.
Уже появились евреи, работающие в пользу Германии. Раньше фашисты прикидывались почитателями Ленина и говорили, что они воюют против Сталина, большевиков и евреев. Значит, опять понадобились им капиталы евреев и они на время изменили тактику.
При мне сделали несколько трубочек из консервной банки. Узнать что-либо интересное о местных событиях не удалось.
Лизабет все не возвращалась, дни проходили томительно. Уже были прописаны и ждали пигментов фигуры в столовой, приготовлены холст, кисти и палитра для портрета швестер, заказаны еще подрамники, натянуты на них распоротые мешки и покрыты клеевым грунтом, а Лизабет все не было.
Неожиданно утром подъехала машина к крыльцу. Генрих и Ганс внесли два чемодана, за ними вошла Лизабет, довольная, сияющая. Поздоровавшись, сразу сказала, что краски привезла, но немного. Радость была большая, когда, раскрыв чемодан, швестер вынула ящичек с набором масляных красок и маленькую картонку с пакетиками сухих пигментов, объяснив, что это для росписи на стене. У нее оказался в Риге знакомый художник, он-то и поделился своими красками.
Соорудив подиум в нашей комнате, усадил Лизабет в белое под модерн кресло и начал рисовать. После такого перерыва я не мог поверить в шуршание угля по холсту, стирал, опять начинал, входил в работу. Лизабет не просила посмотреть, она относилась как к священнодействию, а я боялся, что не смогу, не выйдет, но постепенно обретал силу. Холст был примерно сто двадцать на восемьдесят, компоновался портрет вертикально. Лизабет позировала в зеленом платье из тяжелого шелка, у ног ее лежал рыжий сеттер. Сеттер оказался Вестой, очень ласковой и доброй псиной.
В эти же дни начал писать клеевыми красками картины для Лизабет, «Белую лошадь в степи» и «Вечер на берегу Двины». Степной пейзаж писал по воспоминаниям, а «Вечер» — по акварельному этюду на Двине, сделанному в Боровухе с Корном, вся вещь, изображающая сруб бревенчатый, озаренный косыми лучами заходящего солнца, строилась на красных, золотых и теплых синих в тенях, картина получалась насыщенная драматизмом борьбы горящего света заката и надвигающихся теней ночи. Показывал пейзажи Лизабет, ей они очень нравились, восторг она выражала не только словами «прима», «зэр гут» и другими, которых я понять еще не могу, ее восхищение выражали глаза, улыбка, смущение. Решили пригласить столяра сделать простые широкие рамы.
Глава десятая. Июнь 1942
Проверка. — Инцидент в поезде. — Прозрение. — Опять в пути. — На новом месте. — Новые товарищи. — Обер-лейтенант Шульц. — Опять разногласия. — Доктор философии. — Портрет генерала
В один из дней Лизабет зашла утром взволнованная и обеспокоенная. Выяснилось, что ее подчиненные-немки донесли коменданту, что военнопленные пишут портреты Лизабет вместо работы в солдатенгейме.
День пошел как обычно. С утра до обеда прописывал фигуры танцующих пигментными красками, которые привезла сестра из Риги. Коля кончал роспись зала по гравюрам Дюрера. После обеда, как всегда, поставил на подиум кресло и усадил в него Лизабет, уложил собаку, что она делала весьма охотно. Рыжая Веста очень красиво получалась на фоне зеленого платья Лизабет, спадавшего тяжелыми мягкими складками. Лизабет сказала, что очень боится проверки, которую могут устроить из Штаба управления оккупированными территориями Белоруссии, так как там уже известно, что в Полоцке есть художник-портретист.
Часов в пять мы услышали под окнами шум остановившейся машины. Я выглянул в окно, у входа стоял открытый «Опель». Быстро снял портрет с мольберта, приставил лицом к стене и вышел из комнаты. Закрыл дверь, заставил ее столом с красками и только хотел выйти в соседний зал, как появился полковник, за ним молодой лощеный адъютант. Полковник уверенно шел по залу. Я встал перед закрытой дверью:
— Это рабочая комната. В ней готовим краски для росписи зала…
Полковник рукой, как вещь, отстранил меня и сделал знак адъютанту:
— Их волен…
Адъютант отодвинул стол, я не мог ничего сделать, открыл дверь, и перед глазами полковника предстали застывшая в кресле на подиуме швестер, вскочившая Веста и ребята, работающие у стен. В следующее мгновение полковник увидел отвернутый к стене холст. Подошел и властно положил руку с желанием его повернуть. Я тоже положил руку и придавил картину к стене. Это было неслыханно. Полковник побагровел, адъютант сделал резкий выпад в мою сторону, готовясь схватить меня за руку. Я сказал сколько мог спокойно:
— Господин полковник, это портрет дамы, нужно спросить ее разрешения.
Полковник понял, что уличен в невоспитанности, да еще при женщине и его подчиненной. Подавив готовый излиться гнев, повернулся резко, подошел к Лизабет, взял ее руку, поцеловал и спросил сидящую алой от переживаний мою модель:
— Разрешите, мадам?
Лизабет поспешно кивнула:
— Биттэ, биттэ.
Я повернул портрет и показал, наклонив, чтобы не было блеска.
