Да нет же, не влюбился, а любит эту немного странную, притягательную, очаровательную девушку, которую в младенчестве он пеленал, гулял с ней, водил в детский сад и которая с детской прямотой ровно десять лет тому назад объяснилась ему в любви. Он тогда недоумевал: как может десятилетняя девочка влюбиться в тридцатилетнего мужчину? Что за бред! Что за набоковщина! А сегодня понял, что это прежняя Татоша, что чувства ее к нему живы, просто она стала старше, а его любовь к ней, которую он не осознавал до конца, теперь стала реальностью и поселилась в его сердце.
Машина затормозила. Водитель-частник обернулся в недоумении — спит, что ли, пассажир? — вежливо сказал:
— Приехали.
— Да, да, — встрепенулся Генрих, — извините, я немного задумался. — Он расплатился и вошел в гостиницу.
В номере, собираясь ко сну, он продолжал начатый в машине разговор с самим собой.
Так в кого же он был влюблен — в Сашеньку или в Таню? Конечно, он сразу, еще на вступительных экзаменах, увидел и влюбился в Сашеньку. Но она очень скоро вышла замуж за Митю, и для него, воспитанного в патриархальных традициях немецкой семьи, ее брак наложил табу на его чувства. А потом появилась маленькая Татоша, и все каким-то чудесным образом переменилось: она росла, требуя внимания, заботы, как, впрочем, все дети! Он с удовольствием каждую свободную минуту погружался в эти хлопоты, не только помогая молодым родителям, но и получая несказанную радость от того, что у него, бобыля, появился маленький родной человечек.
Кто бы мог подумать, что десять лет назад, простившись с Танечкой, он увезет с собой ростки нынешней любви.
Генрих заснул с ожиданием чего-то праздничного, что должно было случиться завтра.
В десять утра Генрих приехал к Ореховым.
Таня, вчера так непосредственно и искренне встретившая его, сегодня показалась чуть сдержаннее и с постнинкой на лице, будто кто ее обидел.
Генрих посмотрел на нее вопросительно.
Она не знала, что сказать, и с бухты-барахты, видимо от растерянности, объявила:
— А я чашку вчера разбила.
— А я это предвидел, — с улыбкой сказал Генрих и поставил на стол в гостиной огромную коробку, красиво упакованную в яркую с цветочками бумагу, перевязанную разноцветными лентами.
Вышли из спальни заспанные Сашенька и Митя.
— Извини, ради Бога, за такой вид, я сейчас приведу себя в порядок, — бросила Сашенька на ходу и удалилась в ванную.
Дмитрий пожал руку Генриху, взглянул на коробку, глубокомысленно произнес:
— Ого! Впечатляет.
— Татоша, открывай коробку, там и чашки, и кое-какие штучки. Надеюсь, тебе понравится.
— Да ты что! — вскинулся Митя. — Она же все перебьет. Вчера специально тренировалась.
Танька бросила на отца грозный взгляд:
— Как тебе не стыдно, папик! В кои-то веки разбила чашку и то — из лучших побуждений.
— Ген, ты знаешь, что значит бить посуду из лучших побуждений?
Генрих засмеялся:
— По-моему, надо спросить у автора.
Танька вспыхнула:
— Долго вы будете топтаться на разбитой чашке?
— Не на чашке, а на ее осколках, — заметил Митя.
Генрих взглянул на Таньку, почувствовал, что она сегодня совсем не склонна шутить, и назидательно обратился к другу:
— Если у тебя есть фонтан — заткни его!
— Генка, ты не забыл Пруткова! — воскликнул Митя, обнял Генриха и добавил: — Пошли на кухню, я угощу тебя по этому поводу армянским коньяком ереванского разлива.
— Коньяк в десять утра?! — ужаснулся Генрих.
— Так вы же сейчас уйдете, а вечером на встрече дадут тебе какого-нибудь пойла — не обрадуешься. Так что пользуйся случаем и щедростью моего армянского пациента.
Сашенька вышла из ванной, увидела коробку, ахнула:
— Ты что, весь мейсенский фарфор скупил?
— Вы тут, Сашенька, с Татошей разбирайтесь, а мы ненадолго уединимся, — распорядился Митя и повел Генриха на кухню.
Началось священнодействие: Митя распахнул нижние дверцы кухонного шкафа, и перед удивленным Генрихом предстала живописная картина — батарея самых разных по форме и содержанию бутылок.
— Я не знал, что ты коллекционируешь напитки, а то привез бы тебе парочку экзотических.
— Разве я похож на коллекционера? Это приносят благодарные пациенты, уцелевшие после операции, а я руководствуюсь принципом: не бойся данайцев, дары приносящих.
— Значит, у тебя получается, как в задачке по арифметике с бассейном: в одну трубу вливается, в другую — выливается.
— Замечательно! — воскликнул Митя. — Как это мне в голову не пришло?
— Зато пришло в мою голову, — улыбнулся Генрих, явно довольный собой.
Митя выбрал из батареи бутылок ту, где стояла надпись «Арарат», откупорил, поставил на стол бокалы, разлил коньяк.
Они выпили.
Митя посмотрел Генриху в глаза и неожиданно спросил:
— Скажи честно, ты не путаешь Таньку с Сашенькой? И не сердись на меня за этот вопрос.
— Я их не путал никогда. Только посторонний может обмануться их внешним сходством, но не я.
— Я когда-то дал тебе томик Блока, а ты признался, что это — открытие для тебя. Если помнишь, там было одно из ранних стихотворений:
То отголосок юных дней В душе проснулся, замирая, И в блеске утренних лучей, Казалось, ночь была немая. То сон предутренний сошел, И дух на грани пробужденья Воспрянул, вскрикнул и обрел Давно мелькнувшее виденье.
— Никогда не перестану удивляться твоей фантастической памяти!
— Увы, только на стихи, — вздохнул Митя.
— Признайся, зачем ты прочитал именно эти стихи? Ты не поверил моим словам?
— Я всегда верил тебе и ни разу не ошибся. Надеюсь, и на этот раз. Просто у Блока мое предположение выражено в поэтической форме, что всегда звучит и мягче, и убедительнее: «То отголосок юных дней…»
— Ты знаешь, я прагматик, и никакие отголоски меня не одолевают. Мы поговорим об этом, если возникнет необходимость.
— Согласен.
Они вышли в гостиную, где Сашенька и Танька разложили по всему столу подарки, охали, ахали, с восторгом рассматривая их.
— Спасибо, Генрих, огромное! Это такая роскошь, что даже боязно к ним прикасаться, — поблагодарила Сашенька.
— А тебе, Татоша, понравилось? — спросил Генрих.
Она потянулась было поцеловать его, но смутилась, сделала шутливо книксен и проговорила:
