Сашенька и Митя не успели ничего ответить, потому что Танька тут же заявила:
— Значит, заметано! В десять можешь приехать?
— Могу.
— Татоша, а как же занятия? — заволновалась Сашенька. — Нельзя же пропускать только потому, что тебе так хочется?
— Если нельзя, но очень хочется, то можно! — с некоторым вызовом продемонстрировала свою независимость Татьяна.
Наступила неловкая пауза.
— Можно подумать, что мы не пропускали занятий, — заметил Митя и обнял Сашеньку, словно хотел успокоить ее.
Генрих как будто ждал этих слов.
— Значит, договорились — завтра в десять, — сказал он на прощанье.
На кухне оставалась гора посуды. Танька знала, что мать терпеть не может, когда грязная посуда остается до утра. Глянула на часы — второй час ночи. Когда же мама справится со всем этим? А завтра ей предстоит сходить в парикмахерскую, сделать, как шутил отец, «гранд-намаз», что означало, в папиной же терминологии, макияж под большое декольте.
Танька отправилась на кухню. Там возилась Сашенька, а Митя помогал ей.
— Ты чего заявилась? Справимся без тебя, иди спать, — сказала мать, — время позднее, завтра тебе рано вставать.
— Лучше ты иди спать, а мы с папиком все сделаем. Должна же ты завтра быть во всеоружии, — возразила Таня.
— Вот что, мои дорогие, — вмешался отец, — идите-ка обе спать. Завтра, Татоша, тебе предстоит прогулка с шикарным мужчиной, и я не хочу, чтобы ты ударила лицом в грязь. А ты, Сашенька, должна предстать перед всем курсом. Не дело, если кто-нибудь скажет, что Орехов держит жену в черном теле.
— Один ты до утра провозишься со своей тщательностью, — заметила Сашенька.
— А ты бы хотела, чтобы посуда сохраняла на себе остатки ужина?
— Митя, тебя послушать, так можно предположить, что я тебя кормлю из грязной посуды, — обиделась Сашенька.
— Родичи мои дорогие, что происходит? Ночной скандал в благородном семействе из-за грязной посуды, — оттеснила у мойки Сашеньку и, схватив немытую чашку, стала ее тереть поролоновой губкой, обильно смоченной жидким мылом. Чашка тут же выскользнула из рук, стукнулась о край мойки, со звоном разбилась и рассыпалась осколками по столу.
Танька охнула и расплакалась.
— Ну что ты, глупенькая, плачешь из-за какой-то дурацкой чашки, — ласково сказала Сашенька, — посуда бьется к счастью.
«Ничего себе счастье, — подумала Таня, — приехал Генрих, а я беременная… А при чем, собственно, Генрих? Почему разбитая чашка, беременность и слово «счастье» вызвали ассоциативно мысль о Генрихе, какое он имеет отношение ко всему этому? Разве что принесет завтра в подарок новую фарфоровую чашку из своего Мейсена. Чушь какая…»
— Вот что, бабы, марш спать, пока не перебили всю посуду! — грянул окрик Дмитрия.
Сашенька и Танька поплелись, сонные, по своим комнатам.
…Таня в задумчивости медленно разделась, улеглась, погасила свет, но ей никак не удавалось заснуть. Она стала считать баранов, насчитала целую отару, а сон не шел. Лучше бы она стояла на кухне и спокойно мыла посуду — порой банальная работа помогает одолеть упорные мысли, которые в постели почему-то особенно назойливо лезут в голову. Смутное чувство тревоги постепенно перешло во вполне четкое ощущение чего-то невозвратно утраченного. Таня стала доискиваться источника этого чувства, и неожиданно, как вспышка, пришло воспоминание: она — десятилетняя девочка, ученица четвертого класса… Учительница разрешила ей выйти из класса, потому что к ней пришел дядя. Его хорошо знали — он дважды в неделю приводил Танечку в школу…
Когда она вышла, Генрих протянул ей подарок, новенький ранец, в котором что-то громыхало, и сказал:
— Это тебе.
Она взяла ранец, открыла, заглянула внутрь, обнаружила коробку конфет, но рассматривать ее не стала и почему-то не обрадовалась подарку. Во рту появились странная сухость и привкус горечи…
Теперь она знала, что это был вкус беды.
— Спасибо, — поблагодарила девочка.
— Татоша, я уезжаю в Германию. Хочу проститься с тобой здесь, потому что закрутился с делами и не успеваю заехать к вам. С родителями я уже виделся. Осталось попрощаться с тобой.
— Попрощаться? — спросила девочка. — Навсегда?
— Не говори так… — И он обнял Таньку. — Мы еще обязательно с тобой встретимся.
— Когда?
Генрих замялся:
— Пока не знаю…
— Скоро?
— Не очень…
— Через год? — допытывалась девочка.
— Нет, Татоша, позже… Понимаешь, мне нужно встать на ноги…
— Разве у тебя болят ноги? — совсем по-детски спросила Танька.
— Нет, конечно, нет. Это такое выражение… Я должен найти работу, квартиру, встретиться с моими родными…
— А со мной ты должен расстаться? Но я же люблю тебя! — с отчаянием произнесла она, словно взрослая женщина, и обвила ручками его шею…
Этот сон наяву, как озарение, расставил все на свои места, и Таня призналась себе: она любит Генриха! Подсознательно все эти годы ждала его, потому и тянуло ее к взрослым мужчинам, потому и случилось с ней то, что случилось. Что же она наделала? Она ждет ребенка от нелюбимого, почти случайного мужчины, а Генриха потеряла, потеряла навсегда.
Таня тихо плакала, уткнувшись в подушку, и в голове зрела мысль, что виной всему родители: почему, по какому праву они запретили ей избавиться от ребенка, который теперь веригами опутал ее настоящую любовь?
Немного успокоившись, она устыдилась: разве родители виновны в ее поступке? Разумеется, самое простое — возложить вину на другого, это приносит облегчение и чудесным образом умаляет собственную вину.
В любом случае поздно рвать на себе волосы…
Таня погрузилась в дремоту и совсем уже было заснула, но вдруг подумала: «Интересно, а живот у меня уже заметен? Генрих успеет до отъезда разглядеть его?»
Она встала, включила свет, сбросила с себя ночную рубашку, подошла к зеркалу и стала крутиться перед ним, придирчиво рассматривая свое отражение. Живота почти не было. Заметит ли Генрих это «почти»?
Опять чушь всякая в голову лезет. Ну зачем ей знать — заметит, не заметит? Что это меняет, какое может иметь значение? Ответ был прост: она хотела решить, должна ли рассказать ему о своей беременности или оставить все как есть — пусть уезжает, а когда родится ребенок, папа наверняка напишет ему в письме, что Татоша сделала его дедом или что-нибудь веселенькое и остроумное…
Ночью, в машине, возвращаясь от Ореховых, Генрих с невероятной силой ощутил такое светлое, радостное чувство от встречи с Таней, что у него не оставалось никаких сомнений — он влюбился.
