– Давай-ка еще искупаемся, – предложил Адриан.
– Почему ты так разозлилась на меня? – спросил Беннет вечером.
– Потому что чувствовала, что ты относишься ко мне как к собственности. Ты сказал, что не испытываешь ко мне сочувствия, никогда не говорил, что любишь меня. Никогда не снисходил до меня. Потому что ты во всех несчастьях винил меня, погружался в это свое молчание и никогда не позволял утешить тебя. Оскорблял моих друзей, закрывшись от любых человеческих контактов. Я с тобой чувствую себя так, будто ты вот-вот задушишь меня до смерти.
– Нет, душила тебя твоя мамочка, а не я. Я дал тебе всю свободу, какую ты хотела.
– Противоречие в терминах. Человек не может быть свободен, если кто-то ему эту свободу дает. Кто ты такой, чтобы давать мне свободу?
– Покажи мне хоть одного человека, который абсолютно свободен. Ну, покажи. Разве такие есть? Родители тебя давили, а не я! Ты меня вечно обвиняешь в том, что с тобой делала твоя мать.
– Каждый раз, когда я тебя в чем-нибудь обвиняю, ты мне суешь под нос еще одну психоаналитическую интерпретацию. Всегда виноваты мать или отец, а не что-то между нами с тобой. Неужели мы вдвоем не можем разобраться?
– Мне бы хотелось, чтобы так оно и было. Но не получается. Ты постоянно возвращаешься к своему детству, признаешь ты это или нет. Чем, по-твоему, ты занимаешься с Адрианом Гудлавом? Он в точности похож на твоего отца… или ты не заметила?
– Не заметила. Он ничуть не похож на моего отца. Беннет фыркнул.
– Смешно.
– Слушай, я не собираюсь с тобой спорить – похож он или нет на моего отца, – но ты сейчас в первый раз проявил ко мне интерес, черт тебя дери, или повел себя так, будто любишь. Мне нужно было начать трахаться с кем-то другим у тебя под носом, чтобы ты обратил на меня внимание. Забавно, не правда ли? Твоя психоаналитическая теория ничего тебе на этот счет не говорит? Может, теперь всплыла твоя эдипова проблема, а не моя? Может быть, я твоя мать, а Адриан напоминает тебе отца. Почему бы нам не сесть втроем и не помацаться? Знаешь, я думаю, на самом деле Адриан влюблен в тебя. На самом деле это ты ему нужен.
– Меня бы это ничуть не удивило. Я тебе уже говорил, что он, по-моему, педик.
– Ну, так ляжем втроем в постель и выясним.
– Нет уж, спасибо. Но не позволяй мне останавливать тебя, если тебе хочется.
– Хорошо.
– Так давай, – в голосе Беннета было столько страсти, сколько я не слышала никогда прежде, – уезжай с ним! Ты никогда больше не напишешь ничего серьезного. Я единственный человек в твоей жизни, который смог так долго удерживать тебя – не дать распасться на части. Давай уезжай. Дотрахаешься до потери сознания – никогда больше не сможешь написать ничего стоящего.
– Как ты можешь ждать, что напишешь что-нибудь интересное, если боишься всего нового? – спросил Адриан.
Я только что сообщила ему, что никуда с ним не поеду, что решила вернуться домой с Беннетом. Мы сидели в Адриановом «триумфе», припаркованном на улочке вблизи университета. Беннет был на заседании по «Агрессии больших групп».
– Я постоянно получаю новые впечатления. В этом-то вся и беда.
– Ерунда. Ты испуганная маленькая принцесса. Я предлагаю впечатления, которые могут тебя по-настоящему изменить, такие впечатления, о которых в действительности сможешь написать, а ты бежишь прочь. Назад к Беннету, назад в Нью-Йорк. Назад в безопасную маленькую супружескую квартирку. Господи, как я рад, что больше не женат, если женитьба приводит вот к этому. Я думал, у тебя больше силы воли. Прочитав все твои «чувственные и эротические» стихи – в кавычках, – я думал о тебе лучше. – Он с отвращением посмотрел на меня.
– Если бы я всю свою жизнь была чувственной и эротичной, то пресыщенность не дала бы мне писать об этом, – взмолилась я.
– Ты притвора, – бросил он. – Самая настоящая притвора. У тебя никогда не будет ничего такого, о чем стоило бы написать, если не вырастешь. Главный принцип – смелость. А ты трусишь.
– Не надо меня стращать.
– Я разве тебя стращаю? Я просто говорю как есть. Ты никогда не научишься толком писать, если не поборешь трусость.
– Да тебе-то что об этом известно?
– Я прочел кое-что из твоей писанины, ты вложила в нее частичку себя. Если не одумаешься, то станешь знаменем для всяких разочарованных типов. В твою корзинку попадут все психи мира.
– В известной мере уже оправдалось. Мои стихи – благодатная почва для умов, утративших равновесие.
– Я своровала эти слова у Джойса[190], но Адриан – безграмотный Адриан – не заметил. За месяцы, прошедшие после выхода моей первой книги, я получила немало странноватых писем и телефонных звонков от людей, которые полагали, что я сделала все, о чем написала, и делала это со всеми и повсюду. Неожиданно я некоторым образом стала общественной собственностью. Ощущение было необычное. В известном смысле ты пишешь для того, чтобы соблазнить мир, но когда оно происходит, начинаешь чувствовать себя как шлюха. Разрыв между твоей жизнью и твоей работой ничуть не уменьшается. А люди, которые соблазняются работой, обычно соблазняются по неверным мотивам. Или все же верные мотивы? Неужели у всех психов в мире есть твой номер телефона? И не только твой номер телефона.
– Я думал, – сказал Адриан, – между нами происходит что-то по-настоящему хорошее. Но теперь все закончилось, потому что ты от страха наложила в штаны. Ты меня разочаровала… Что ж, не впервой разочаровываюсь в женщинах. В тот первый день, когда я увидел, как ты препираешься в регистрации, я подумал: вот воистину замечательная женщина – настоящий боец. Она не плывет по течению. Но ошибся. Ты не авантюристка. Ты принцесса. Прости меня, что пытался расстроить твой маленький безопасный брак.
Он повернул ключ в замке зажигания и для вящей убедительности завел двигатель.
– Пошел ты в жопу, Адриан.
Слабый аргумент, но ничего другого мне не пришло в голову.
– Не посылай меня туда, куда направляешься сама. Возвращайся домой к безопасной жизни, становись снова маленькой буржуазной домохозяйкой, которая в свободное время пописывает что-то.
Это были самые подлые слова.
– А что ты о себе думаешь? Сам-то ты кто – маленький буржуазный доктор, живущий безопасной жизнью, а время от времени поигрывающий в экзистенциалиста.
– Ты, моя прелесть, можешь хоть кричать во все горло, меня это абсолютно не трогает. Тебе я не обязан отчитываться за мою жизнь. Я знаю, что делаю. Это ты никак ни на что не можешь решиться. Это ты не можешь решить, кем тебе быть – Айседорой Дункан, Зельдой Фицджеральд или Марджори Морнингстар[191]. – Он чуть не до пола нажал педаль газа.
