Ладно, Лёля была согласна побыть «парнем», только бы к нему поближе. Ведь в Сергея были влюблены все девушки в группе, а дружил он с одной Лёлей. И она с охотой бросалась во все выдумки Герасимова. Например, в ту пору был страшно моден чарльстон, а Сергей вообще безумно любил танцевать. Он, актер Павел Соболевский, тоже фэксовец, и Лёля разучили этот танец и довели его до совершенства. Они обожали ходить в ночные клубы и там втроем танцевать чарльстон, причем парни по очереди крутили и вертели свою «даму» в клетчатой юбке, черно-голубом свитере, высоких шнурованных ботинках и с длинной косой. Их чарльстон производил убийственное впечатление на нэпманов. Хозяева клубов предлагали троице даже ангажементы. Напрасно — они ведь были киноактеры!
Возвращаясь ночью домой в компании с Соболевским и Герасимовым, которые Лёлю провожали, хохоча с ними и со сладким замиранием сердца цепляясь за руку Сергея, она с упоением мечтала, что вот однажды настанет — непременно настанет! — день, когда она откроет дверь в мастерскую, Сергей повернет голову — и увидит ее, словно бы впервые. И полюбит ее!
…Однажды дверь в мастерскую открылась. Сергей повернул голову и увидел высокую длинноногую девушку в зеленом платье. У нее была модно постриженная головка и большие лучистые глаза. Это была молодая актриса Тамара Макарова.
Вся женская половина мастерской, как по команде, оглянулась на Сергея. И все мечты, тайны и явные, рухнули и разбились вдребезги. Если кто раньше не верил в то, что бывает она, любовь с первого взгляда, то теперь пришлось поверить…
Причем это оказалась еще и любовь на всю жизнь.
Тамара очень скоро увела Сергея от прежних друзей. Герасимов, надо сказать, «увелся» очень охотно. Он так и не узнал, что Лёля была в него влюблена до такой степени, что даже готова была навеки остаться с родинкой (или все же с бородавкой?) на носу и лишиться роли, только бы не опозориться в его глазах.
Ну а теперь-то, конечно, она все-таки пошла «позориться» в этот страшный и ужасный военно-венерологический госпиталь, надев перчатки — чтобы, не дай бог, ни к чему не прикоснуться. Больные, с которыми Лёля стояла в очереди, сначала приняли ее за гулящую:
— Тебе, поди, лет шестнадцать… Как ты-то сюда попала?
А потом, выслушав историю о неуместной родинке, преисполнились невероятного сочувствия, и когда какой-то нахальный парень посмел усомниться: «Треплется! Что вы ее слушаете? «Артистка»! Пойдем, детка, прошвырнемся…», больные накинулись на него с руганью. А какой-то дяденька даже погладил Лёлю по голове.
Она зарыдала — о нет, вовсе не умиленными слезами. «Заразил!»
Обошлось, никто ее ничем не заразил. И сама «операция» оказалась такой ерундовиной, что Лёля ее практически не заметила: приложили к носу тоненькую иголочку и включили рубильник. Всего-то и делов!
Пробы утвердили, договор с артисткой Кузьминой был подписан, начались съемки в «Новом Вавилоне». Шли они в павильоне и в Одессе, где должны были снимать «натуру» при ярком солнечном свете и в роскошном городе. Все-таки не зря Одессу называют маленьким Парижем! Она теперь в самом деле «играла» Париж.
Одесса надолго запомнилась Лёле… Во-первых, у нее вдруг начались страшные боли где-то в районе солнечного сплетения. Такие, что она плакала в голос. Приходилось чуть ли не каждую ночь вызывать «Скорую». То ли организм выдавал реакцию на сильнейшие нервные стрессы, которые переносила Лёля накануне, днем (она вообще все принимала очень близко к сердцу и совершенно не умела отметать от себя мысли о неудаче и вообще печали), то ли это было связано с желудком. Врачи терялись в догадках и почти не могли облегчить ее страдания. Бледная, зеленая, совершенно натурально кусая губы, чтобы не плакать, приходила она на съемку — и страдания странным образом оставляли ее в покое, не мешали работать. Между прочим, после этой истории у Кузьминой выработалась железная самодисциплина. Она любую болезнь приносила в жертву работе, слов «не могу», «сил нет» она просто не знала.
Во-вторых, в Одессе Лёля сгорела заживо.
Снимали пожар на баррикаде. Вся Одесса собралась вокруг «последнего оплота защитников коммуны». Этот «оплот» был окружен пожарными в касках и со шлангами в руках. Тут же стояли пожарная машина и «Скорая помощь».
Сторону баррикады, обращенную к съемочной камере (в то время камера постоянно была укреплена на штативе, ее нельзя было схватить в руки и помчаться с ней куда угодно, снимая с любой точки и в любом ракурсе, не она подстраивалась к процессу создания фильма, а, наоборот — процесс подстраивался к ней!), облили керосином, Козинцев свистнул, к баррикаде поднесли горящие факелы… и пламя взвилось выше крыш. Вся взъерошенная и разлохмаченная, в мокром платье (чтобы не сразу вспыхнуло), Лёля кинулась в огонь.
Согласно сценарию Луиза хватала кусок парчи и издевательски кричала правительственным солдатам:
— Дешево продам!
Парча горела и плавилась в руках…
Доиграв сцену, Лёля отпрыгнула за баррикаду и только приготовилась заплакать от боли, как Козинцев снова свистнул. Ему нужен был второй дубль. Железная Лёлина самодисциплина свистнула еще громче ненасытного Козинцева — и актриса снова прыгнула в огонь с новым куском парчи в руках.
Третьего дубля не понадобилось: то ли потому, что режиссер остался доволен, то ли потому, что Лёля, обожженная, полузадохнувшаяся от дыма, упала замертво. Ее немедленно сунули в «Скорую», дали вдохнуть нашатыря, намазали лицо и руки лекарствами, перебинтовали и отвезли в гостиницу.
Лёля уехала из Одессы раньше прочих, а когда группа вернулась в Ленинград, актеры рассказывали о жутком скандале, который учинился после съемок. Одесситы собирались подавать в суд на режиссера, который — зверь, сущий зверь! — хладнокровно сжег ведущую актрису живьем.
— Да не сгорела она. Спокойно живет в Ленинграде, — уговаривали одесситов актеры.
— Они нам говорят… Вся Одесса видела! Я сам был на панихиде. Если бы не наши цветы, все было бы очень бедно. Несчастная актриса! Такая молодая!
— Какая глупость! Никто не сгорел!
— Они нам говорят…
На самом деле даже те ожоги, которые были, зажили у Лёли довольно быстро. Вот только «воронье гнездо», которое она носила на голове, сильно пострадало. Пришлось на следующих съемках подкладывать что-то вроде шиньона, пока не отросли свои волосы.
А снятая сцена… Вот ужас-то! Огонь на экране не производил никакого впечатления. На экране едва шевелились смирные клочки пламени, и было непонятно, чего это там прыгает и суетится главная героиня. Лёля чувствовала себя виноватой и безропотно переснялась в павильонных съемках.
Расстрел коммунаров тоже снимали в павильоне. Построили «стену кладбища Пер-Лашез», около нее уложили толстым слоем землю, которая заодно маскировала кабели осветительной аппаратуры. Обильно полили ее. Набросали семена травы, которая, во влаге и под теплым светом, довольно быстро проросла. Но никому не пришло в голову, что мокрая земля — отличный проводник электричества.
