Весенние аресты 1938 года были вполне ожидаемым явлением. В обстановке общей нервозности и подозрительности чекисты это предчувствовали. Как рассказывал на допросе сын Фриновского, у них на даче ранней весной загостились Заковский и Каруцкии. Утром, когда Фриновский еще спал, его сын услышал перебранку: «Каруцкии называл Заковского изменником и шпионом и говорил о том, что он скоро будет арестован. Заковский, в свою очередь, называл Каруцкого предателем и заявил, что если он и будет арестован, то только после Каруцкого»{563}. Прав оказался Каруцкии, его оппонент был арестован 30 апреля. Но Каруцкого этот факт почему-то совсем не обрадовал, он сам застрелился в ночь на 13 мая.
В представлении Ежова все выглядело так, как будто после январского пленума враги стали использовать репрессии, проводимые НКВД, в своих интересах, чтобы отвести удар и перенаправить его на головы «честных» граждан. Этот тезис, со всей очевидностью спасающий положение, оправдывал новую волну арестов (включая отдельных сотрудников НКВД), на этот раз в рамках охоты на «настоящих врагов». С большевистской точки зрения, коварство врагов было так велико, что они даже могли ведущуюся против них борьбу обернуть себе на пользу, избежать репрессий и разжигать недовольство невинно страдающего населения.
С начала 1938 года «национальные» операции стали главным направлением деятельности НКВД, вытеснив «кулацкую», которая была в центре внимания осенью и зимой 1937 года. Но в работе региональных органов НКВД отчетливо проступали недостатки, обусловленные несовершенством системы учета и упрощенными методами оперативной работы. Так, в феврале 1938 года начальник УНКВД по Свердловской области Дмитриев пожаловался на проволочки в рассмотрении «альбомов» московскими инстанциями. 21 марта Фриновский парировал заявлением, что более 10 тысяч заключенных, на которых Дмитриевым были представлены «альбомы», в подавляющем большинстве не принадлежали к национальностям, которых следовало репрессировать в рамках проводимых национальных операций. В заключение Фриновский отметил, что сомневается «в правильном понимании» Дмитриевым приказов НКВД и в том, «что оперативные удары… нанесли действительно по тем вражеским контингентам из национальных колоний на которые указывали приказы»{564}.
Таким образом, многочисленные «альбомы» с периферии копились в Москве в ожидании рассмотрения. Кроме того, во исполнение решений январского пленума 1938 года началась борьба против тех, кто «искажал партийную линию», допуская перегибы, массовые исключения из партии или аресты. Это, конечно, не положило конец террору со стороны НКВД, но ясно требовало пунктуального выполнения директив центра — без какой-либо местной инициативы. Так, в феврале 1938 года Фриновский посетовал Дагину, что некоторые главы региональных НКВД «вырвались из-под руководства, забегают вперед, перегибают палку», имея в виду Булаха, а о начальнике УНКВД по Свердловской области отозвался так: «…а Дмитриев, тот совсем потерял всякую меру, послал телеграмму, докладывает что польскую и немецкую операцию закончил, приступает к русским»{565}. После ареста Дагин показал, что дела в массовых операциях рассматривались с «недопустимой безответственностью». «Альбомы» подлежали рассмотрению руководством НКВД, которое также должно было выносить решения, «но все дело передоверили Цесарскому и Шапиро, которые единолично решали вопрос о расстреле или иных мерах наказания». Но и такой порядок тоже долго не продержался: «вскоре альбомные справки стали рассовывать по отделам, предоставив начальникам отделов и даже некоторым их заместителям решение вопросов»{566}.
Летом 1938 года стало очевидным, что центральный аппарат НКВД не в состоянии обработать такое огромное количество «альбомов», поступающих с периферии; списки арестованных при проведении национальных операций превысили 100 тысяч имен. В результате тюрьмы были переполнены, надо было искать другой выход. По предложению Ежова 15 сентября Политбюро приняло решение отменить «альбомную» процедуру и создать на местах Особые тройки, состоящие из первого секретаря регионального парткома, главы НКВД и прокурора, для рассмотрения дел на арестованных по национальным контингентам. Этим тройкам предоставлялось право выносить смертный приговор и немедленно приводить его в исполнение. В решении оговаривалось, что рассмотрение дел должно быть закончено в двухмесячный срок, то есть до 15 ноября. Решение Политбюро было подписано Сталиным{567}.
Все необработанные «альбомы» по национальной линии операций были возвращены в органы НКВД на местах на рассмотрение Особыми тройками. На этот раз срок, установленный Политбюро, не был продлен. 15 ноября рассмотрение дел Особыми тройками было прекращено, а спустя два дня, 17 ноября, совместным постановлением ЦК и СНК массовые операции были остановлены. За эти два месяца Особыми тройками было рассмотрено почти 108 тысяч дел на арестованных при проведении национальных операций. Более чем по 105 тысячам из них были вынесены приговоры, в том числе более 72 тысяч к высшей мере; среди осужденных на смертную казнь было более 21 тысячи поляков и более 15 тысяч немцев{568}.
Глава 6.
ЗАКАТ
В марте 1938 года в Москве состоялся последний и самый грандиозный из трех больших показательных процессов — процесс «Антисоветского право-троцкистского блока». На скамье подсудимых оказались лидеры так называемого «правого уклона» в ВКП(б) — Бухарин и Рыков, ранее принадлежавшие к троцкистской оппозиции Крестинский и Раковский, несколько видных региональных партийных руководителей, кстати, никогда не принадлежавших к оппозиции и, наконец, бывший нарком внутренних дел Ягода и начальник его секретариата Буланов. Помимо них, этот искусно составленный букет дополняли кремлевские врачи и бывший секретарь «пролетарского писателя» Горького. Обвинения, выдвинутые против них поражали свой фантастичностью: тут и шпионаж, и самое изощренное вредительство, вплоть до подсыпания битого стекла и гвоздей в продукты питания, и убийства, в том числе тайные, осуществленные методом «неправильного лечения», и отравления, а все это в целом преподносилось как наконец-то раскрытый, глобальный заговор «право-троцкистского блока». По своему характеру процесс скорее напоминал грандиозное пропагандистское шоу. Не случайно прославленный мастер советского экрана Эйзенштейн в частной беседе довольно иронично откликнулся на процесс: «Мое собрание детективных романов Понсон дю Терраиля, нужно сжечь. Это детский лепет по сравнению с тем, что я сегодня прочел в газетах. Врачи — отравители, умирающие от таинственного снадобья старики, покушения которые были 20 лет тому назад. Это покрывает старого Рокамболя[60]. Правда, мы все знаем, что Горький умирал много лет подряд, но разве для романа это важно. Или Менжинский, который также медленно умирал. Для романа это опять-таки безразлично»{569}.
