Полковник ушел злым, а вскоре позвонил Денис. О том, что Мишин собирался к Кирш, ему известно не было, но когда он приехал и увидел ее — с разбитой губой, с узкими зрачками, не реагирующими на свет, он сразу спросил:
— Кто? Наши?
Вскоре Денис ушел из органов,
Не лесбиянкой, не наркоманкой — Кирш была для него кем-то совсем другим: женщиной, но не обычной, а женщиной-амазонкой, нежной и сильной. Денис не мог унизить Кирш и сам сгорел бы от стыда, увидь она его унижение, он не мог обсуждать Кирш в банной компании, но и жить с ней рядом он тоже не смог бы. А она никогда не давала ему даже надежды.
Женщины-амазонки не созданы для семьи, они не налаживают быт ради быта и рушат стены, едва заподозрят в них холод…
Денис любил Кирш-мечту и боялся Кирш-женщину. И ему по-прежнему нравилось приходить в свой дом, где висели малиновые занавески с рюшечками, нравилось есть жирные пироги, испеченные Ольгой, и думать о Кирш.
И он рассмеялся, когда услышал, что Ольга сравнивает его Кирш с футболом — надо же, приравнять Кирш к хобби! Да если бы это «хобби» все-таки ответило ему взаимностью, пожалуй, он был бы готов изменить свои представления о том, каким должен быть дом. И сейчас вместо работы он не первые сутки воскрешал свои старые связи и выяснял подробности расследования странной смерти незнакомой ему девушки Лизы.
Уже по дороге в зоопарк Денис снова набрал номер Кирш.
Накануне, доехав на попутках, Кирш уже под утро добралась до дачи и рухнула спать, не раздеваясь, бросив возле дивана телефон и недопитую банку пива.
Не бывает людей, не проживающих свою судьбу: только самоубийцы пытаются отказаться от пути, и один Господь знает, во сколько раз усложняется их задача. Остальные — идут они, бегут или лежат, скованные параличом, — вершат свою судьбу, живут, делают выбор и с каждым вздохом приближаются… кто-то думает — к Страшному суду, кто-то — к новой жизни. Кирш была из тех, кто считал, что все живущие двигаются к одному — к могиле. Ей казалось, что люди работают на унитаз, что скучная работ а от звонка до звонка превращает их в зомби, у которых уже не остается ни времени, ни сил, ни желания на самих себя, на чувства, на жизнь. Ни времени, ни сил, ни желаний… И как у человека, не принявшею правила, а потому трудно переносящего жизнь, у Кирш была своя вера: она верила, что душа обретает вечную жизнь, лишь встретив и приняв в себя любовь, а потому Кирш боялась не смерти, а жизни, лишенной любви.
Не раз ей казалось, что это сбывается, что происходящее с ней похоже на любовь, на то, чего она ждала, но оно, это исполнение мечты, вновь и вновь ускользало от нее… Она скрывалась по чужим углам… нет, причина была не в другом человеке, причина в ней самой: там, за пределами самой Кирш, существовала другая жизнь, и звать человека оттуда, из его устроенности, в царящую в ее душе смуту было бы жестоко. И вот — Алиса. «Только не звать… — думала Кирш, — только если она захочет сама».
Если человек не знает, куда вести свою судьбу, она поведет его сама… С этими мыслями Кирш заснула, впервые признавшись себе, что она не хочет быть «хозяйкой обстоятельств».
Когда телефон зазвонил снова, Кирш поняла, что это не сон, что за окнами — день, а перед ней коробка с шахматами…
Волосы пахли табаком, и было приятно смывать этот запах под струей теплой воды. Выйдя из душа, Алиса завернулась в махровый халат и через пять минут уже спала младенческим сном. Когда она вновь открыла глаза, за окнами снова было хмуро, а Андрей застегивал молнию дорожной сумки.
— Проснулась? Вставай, малыш, пора на вокзал.
Алиса вскочила на кровати и разочарованно посмотрела в окно: к ней с победно-сумеречной улыбкой возвращалась реальность.
Давным-давно на выпускном вечере один мальчик признался ей в любви, и они договорились вместе со всем классом утром, сразу после выпускного, поехать купаться. Нужно было только зайти домой за купальником, но Алиса, решив подремать минут пятнадцать «для лица», заснула до обеда. А мальчик решил, что она просто не захотела с ним видеться, и больше они не встречались, разве что случайно и с чувством неловкости.
Теперь Алиса проспала поездку к Кирш, а ведь та даже не знала, что ее партнерша по нежному танцу собиралась ее навестить, а знала бы — как казалось Алисе, наверняка должна была бы подумать, что все это не более чем каприз.
Андрей сделал шаг навстречу, и Алиса, готовая заплакать, прижалась к нему: легкий табачный запах его парфюма, крепкая шея, тень щетины на щеках и подбородке… и — тонкая шея с темным загривком, нежная щека изапах «барбариски». Алиса отстранилась и, почувствовав, как в горле сжимается ком, поторопилась одеться.
О своем походе в клуб Алиса отозвалась немногословно и, сославшись на больное горло, предпочла слушать Андрея, рассеянно и невпопад задавая вопросы. В привокзальном киоске, наклонившись к окошку, Алиса произнесла две запомнившиеся ей ночью фамилии и, купив диски, немного успокоилась.
Едва дождавшись, когда все вещи заняли в купе СВ свои места, Алиса забралась под одеяло в обнимку с плеером.
— Ты совсем расхворалась — грустная такая?
— Ничего, ты ложись, ложись, я музыку послушаю.
— Свет тебе нужен?
Алиса замотала головой и, дождавшись, когда Андрей отложит книгу и выключит свет, несколько секунд прислушивалась к равномерному стуку колес, а потом, нащупав на плеере нужную кнопку, увеличила громкость:
«…Солнце выключает облака, ветер дунул, нет препятствий…»
В Питере опять на работу, потом на новую работу — к Капе… Чужая, посторонняя улыбка Капиной жены-иностранки, выставка Андрея, бабушкины вопросы, свадьба. Алиса чувствовала, что против ее воли на подушку сами бегут слезы. Свадьбы не будет; и Кирш, может быть, тоже уже не будет. Алиса резким движением ладони вытерла щеку. А вот фиг вам! У нее тоже была своя вера: в то, что два человека, желающие свернуть одну гору, обязательно ее свернут.
В Питере будет пусто, серо и холодно, но… Алиса тщетно пыталась примирить себя с родным городом. «Нужна ниточка», — подумалось ей. А какаяниточка — что, звонить Аде и разговаривать про Кирш? Звонить Стелле и узнавать новости? Найти «тематические» места в собственном городе, чтобы легче было вспоминать? И тут перед глазами Алисы возникла старая фотография двух бабушкиных подруг. Она ахнула от догадки: «Да ведь они — «тема», ну конечно же «тема»!
Алиса произнесла это вслух, сквозь музыку, звучащую в наушниках. Еще не ясно было, зачем ей нужны были эти старухи, одной из которых уже и в живых-то нет, но хотелось понять… Что понять? Все, все сначала— подобно человеку, начинающему изучать иностранный язык.
Такое же чувство, в том же месте, так же ноет от разлуки, так же нужно видеть глаза и прикасаться, только то существо, которого так нестерпимо не хватает рядом, оно же — женского рода, значит, тысячи томов, описавших любовь, правы лишь по сути, самой глубинной, а по форме — нет. Должно быть, здесь действуют какие-то другие правила… Слух — чутче? Взгляд — внимательней? Сердце — ранимей? Алиса вспомнила Адины слова о войне и о том, что нет ничего за пределами женской любви. Все не так важно в центре Вселенной — только любовь, ничто не важнее любви, а работа, «покой и воля» — для тех, кто ее, любовь, не встретил — надо же ради чего-то жить. Так думала Алиса, и ей почему-то нравилось верить, что у тех двух женщин с бабушкиной фотографин тоже была любовь.
