Я не свожу с НЕГО глаз. ОН так умен и образован!
Мне кажется, что я никогда в жизни не слышала ничего более интересного.
4
ОН живет один в собственном особняке где-то под Прагой.
«Ауди-А6» плавно мчит по шоссе, мотор тихо шуршит. ОН включает музыку.
— У тебя там есть камин? — спрашиваю его.
ОН с улыбкой кивает.
— Растопим его? — спрашиваю я восхищенно.
В августе? — означает его взгляд.
— Глупость, я знаю, — говорю грустно. — А у тебя есть хотя бы свечи?
Он весело смотрит на меня.
— Я так люблю свечи! — с восторгом говорю ему.
Он молча поворачивает к ближайшей бензоколонке — и, притормозив, выходит. Я сижу одна в полутемном авто и рассматриваю светящуюся панель радио. На меня нападает какое-то веселое безразличие.
На все, что я делаю, у меня есть бесспорное право.
Вскоре он возвращается с тремя упаковками чайных свечей.
5
Ночь теплая, и мы сидим на террасе. ОН приносит французское шампанское (той же марки, что мы пили на яхте) и два высоких бокала. Я зажигаю свечи и размещаю их по всей длине мраморного парапета. Слегка трепещут язычки пламени. Мы молчим.
Где-то далеко во тьме отбивают полночь.
— Звонит, звонит измены звон, раскачался Альбион, — говорю я.
— Здорово, — улыбается ОН. — А это знаешь?
ОН застенчиво отворачивается и по-французски читает мне какое-то стихотворение Аполлинера:
Mon beau tzigane mon amant
Ecoute les cloches qui sonnet
Nous nous aimions éperdument
Croyant n'etre vus de personne[82]
Потом он читает еще три строфы. Я не понимаю ни слова, но звучит это прекрасно.
До того прекрасно, что я целую его. ОН возвращает мне поцелуй, и мы постепенно раздеваемся.
6
Утром мы снова отдаемся любви. Потом я жарю ему блины, и мы вместе завтракаем. ОН отвозит меня на работу. На прощание целует меня и обещает до обеда позвонить.
Но не звонит.
Я нервничаю. Беру свой мобильник и иду в туалет. Что делать, ума не приложу. ОТЗОВИСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, — пишу я ему во сколько-то минут второго, но телефон продолжает молчать. В половине третьего мобильник наконец звонит. Вмиг я мобилизую всю свою веселость, раскованность и порывистость.
ОЛИВЕР, — сообщает дисплей.
Я чуть колеблюсь, стоит ли вообще принимать разговор, но потом сдаюсь и нажимаю нужную кнопку; подсознательно жду, что Оливер будет кричать на меня, и потому держу трубку подальше от уха.
Но Оливер говорит тихо, я почти не слышу его.
Он просит, чтобы я прислала Ингрид или Губерта за своими вещами.
И тут же отключается.
Прага, 22 мая 2000
Дорогая Лаура!
В воскресенье днем я пошел посмотреть Пражский марафон. Придя поздно, я увидел лишь последних бегунов — тех, кого соревнование застало, очевидно, не в лучшей форме. Кое-кто перешел уже на ходьбу, иные хотя и бежали, но как-то рывками, что выглядело ужасно неестественно (если не знать, каких усилий им это стоило, их бег производил бы комичное впечатление). Я смотрел в их потные, изможденные лица и представлял, что они чувствуют. Ведь им наверняка давно было ясно, что при всем напряжении воли у них уже нет шанса не то что на выигрыш, но даже на достойное место, и все-таки они почему-то, превозмогая себя, тащились к далекой цели… Я не мог ни похлопать им, ни подбодрить их во весь голос (с некоторых пор на публике у меня это не получается), но смею утверждать, что я понимал их более, чем кто-либо из тех немногих оставшихся зрителей, громогласно выражавших свои симпатий (причем с плохо скрываемым превосходством людей, которые в данную минуту чувствуют себя в полном порядке, но на деле не пробежали бы и четверти их трассы…). Поначалу я думал, что прогулка по городу меня немного развеет, но, как оказалось, она меня вконец доконала. Все представилось мне ужасно печальным. В основном еще потому, что я сам отлично знаю, как горька честь побежденного: пот и слезы в конечном счете на вкус одинаковы.
Может, тебе трудно понять, почему я еще не сдался? Почему пишу тебе, хотя это давно производит смешное впечатление? Возможно, по той же причине, по которой миллионы людей во всем мире, вопреки постоянным предупреждениям, не перестают вновь и вновь открывать зараженную вирусом электронную почту с сомнительными посланиями типа I LOVE YOU или NEW LOVE[83]; да, они мечтают о любви так сильно (признаваясь себе в этом или нет), что скорее предпочтут уничтожить вирусом всю свою почту, чем рискнут стереть посланное им настоящее любовное письмо. И хотя такое письмо, наверное, никогда не придет, надежда не покидает их.
Мы целиком открыты любви, но она и уничтожает нас.
Я не перестаю думать о тебе: о твоих вечно холодных руках, о твоей бледной коже, о золотистом пушке на твоей шее, о маленьком шрамике на правом колене… О том, как, выходя из машины, ты придерживаешь юбку.
Как прикрываешь глаза, когда утром принимаешь душ.
Как ты спишь. Как ты дышишь.
Как ты живешь.
Не перестаю мечтать (к неудовольствию доктора Z., считающего мои дневные мечты ребячливо безответственным бегством от реальности).
Когда бы я ни был в кино (разумеется, один), воображаю, что ты, как прежде, сидишь слева от меня. Ты протягиваешь мне свои очки, я протираю их бумажным платком, возвращаю тебе, и ты снова надеваешь их. Гасят свет, но я в наступившей полутьме продолжаю смотреть на твой профиль, тем самым раздражая тебя. Чувствуя мой взгляд, ты поворачиваешься ко мне и застенчиво улыбаешься; потом легко кладешь голову мне на плечо и просовываешь руку между моими коленями.
Мы принадлежим друг другу.
Я люблю тебя. Вернись.
Оливер
Глава XXXII
Когда уходит партнер — Какого цвета любовь? — Возможно ли, что Оливер не страдает? — Практикующий спорт диетолог — На сцене появляется Жемла
1
ОН не звонит ни завтра, ни послезавтра.
Ни в последующие дни.
По нескольку раз на дню смотрю на ЕГО фотографию.
Когда закрываю глаза, вижу дисплей мобильника.
Ночами реву в подушку. Мама ни о чем не спрашивает, но ей все ясно. Подчас замечаю, как украдкой она смотрит на меня. Когда мы сталкиваемся в дверях кухни, извиняется она.
