Наши взгляды скрещиваются. Откуда столько проницательности в этом человеке, променявшем любящую жену на девятнадцатилетнюю девочку? Он разводит руками.
— Подумай над этим. В твои годы мужчины уже имеют семью. Детей. — Он поднимается. Разговор окончен.
— Так что де Канувиль?
— Поедет вместе с де Септеем в Испанию, — быстро отвечает он. — Мне нужны два человека, способных доставить мои приказы командующему Массенá. Оба отбывают сегодня вечером.
Я иду к Полине, и оттого, что взор ее полон надежды, прихожу в бешенство.
— Что… Что он сказал? — Она вскакивает с дивана, синий шелковый халат колышется сзади. Два часа дня, а она еще не одета.
— Сказал, что де Канувиль отбывает сегодня вечером. — Она ахает. — Вместе с де Септеем, как вы и просили.
Я поворачиваюсь, чтобы идти к себе, но она спешит за мной.
— Ты должен понять…
— Что я должен понять, ваше высочество? Что вы обрекли невинного человека на смерть? Дорога на Саламанку — это зона военных действий. Если они вернутся живыми, можете считать это чудом.
По ее лицу ручьем бегут слезы, но это меня больше не трогает.
— Ну, пожалуйста! — Она протягивает ко мне руки, но я отстраняюсь.
— Что бы ни произошло с этими двумя, это на вашей совести.
К себе я не возвращаюсь. Вместо этого иду к конюшням, где отыскиваю двух солдат, которые первые стали мне друзьями семь лет назад.
Дасьен с Франсуа расседлывают лошадей. Кони чуют меня первыми и начинают фыркать. Потом мое появление замечает Дасьен.
— Поль! — восклицает он.
Франсуа хлопает себя по бедрам, выбивая маленькое облачко пыли.
— Прокатиться решил?
— Не сегодня.
Дасьен понимающе кивает.
— Во дворце неприятности?
— У меня что, все на лице написано?
— Да просто ты сюда нечасто заходишь…
Я сажусь на тюк сена и смотрю, как мои друзья снимают с лошадей сбрую. Запахи пыли и летней травы напоминают мне молодые годы. Ни дня не проходило без того, чтобы мы с отцом не выезжали на плантацию.
— Так что случилось-то? — интересуется Дасьен. — Или не можешь сказать?
— Император отсылает де Канувиля в Испанию.
— Это любовника княгини, что ли?
— Да.
Дасьен со смехом кивает.
— И что ты так расстроился? Он уедет, а ты-то здесь. Разве ты не на это надеялся? — Так. Весь дворец в курсе.
— А есть здесь хоть один человек, который не считает, что я жду, когда княгиня станет свободна?
Дасьен с Франсуа переглядываются. Затем Дасьен садится рядом со мной и кладет мне руку на плечо.
— Поль, мы уже сто лет это знаем. Ты только о ней и говоришь. Само собой, дело безнадежное. Ты и сам это понимаешь. Во-первых, она замужем за своим князем, а во-вторых, уж больно она охоча до мужчин. Но… «сердце имеет доводы, которых не знает разум». — Вот уж чего мне сейчас меньше всего хочется, так это выслушивать изречения Блеза Паскаля[9]. Франсуа читает это по моему лицу и тотчас добавляет: — Так, по крайней мере, говорят.
— Когда мы с ней познакомились, она была невинной.
— На самом деле, — уточняет Франсуа, — или в твоем воображении? Потому что в Париже у нее была соответствующая репутация задолго до того, как она уехала в Сан-Доминго.
— Но тогда она была другой! — пытаюсь возразить я. — Нежной…
Франсуа качает головой.
— Поль, эта женщина переспала с половиной Парижа и наверняка больна триппером. На что ты рассчитываешь, оставаясь при ней? Ты как ее муж, только без каких-либо привилегий, которые дает это звание.
— И без денег. — Дасьен смеется, но Франсуа бросает на него испепеляющий взгляд. Я поднимаюсь.
— Вы говорите о княгине Боргезе!
— С такой красотой, как у нее, любая женщина способна заставить мужчину забыть обо всем на свете, — говорит Франсуа. — Но Карл Восьмой умер от сифилиса. Высокий титул не гарантирует бессмертия. Как часто ей нездоровится? Раз в неделю? Два? — Трудно сказать. Полина великая актриса. Никогда не знаешь, действительно ли ей плохо или она просто жаждет внимания к своей персоне. — И всякий раз это живот, да? — спрашивает Франсуа. — У нее триппер, и всякий, кто с ней спит, рискует заразиться.
До меня начинает доходить смысл сказанного, и конюшни с лошадьми плывут перед глазами. Сколько раз я видел больных триппером женщин еще на Гаити? Бесплодие… Боли в нижнем отделе…
— Так за что де Канувиля отправляют в Испанию? — интересуется Дасьен.
Я рассказываю о царских мехах, как Полина отдала их де Канувилю, а тот нашил себе на мундир. Потом говорю о том, от чего у меня действительно скверно на душе: как Полина просила отослать взамен де Септея, в результате чего император теперь усылает обоих.
— Даже не знаю, — наконец произносит Франсуа, — кто из них более мстительный — император или его сестрица.
Я закрываю глаза. Для одного дня это перебор.
— Пойду я от вас.
— Куда теперь? — шутит Дасьен: — Прямиком в Сан-Доминго или пока во дворец?
Франсуа поднимается.
— Поль, твое место здесь.
Но ведь я не собирался оставаться так надолго. И чего я достиг? После восьми лет император придерживается тех же взглядов на рабовладение, что и до нашего знакомства, хотя я всеми силами пытался побудить его освободить рабов в колониях — насколько это под силу придворному. Всякий раз, как заболевала Полина, я за ней ухаживал — и все равно здоровье ее только ухудшалось. А теперь, когда я знаю, как она способна поступить с невинным человеком…
Дасьен с Франсуа не сводят с меня глаз, и я говорю как есть:
— Я хочу вернуться домой. На Гаити.
— Но Сан-Доминго разрушен, — возражает Дасьен. — Ты же сам слышал, что рассказывают.
— Да. Мне известно, как французы живьем жгли моих сородичей в котлах. Как они пытали и увечили пленных гаитян, закапывали их на берегу и ждали, пока их не затопит приливом. В Порт-о-Пренсе, — рассказываю я, — императорские вояки созвали всех мулатов на бал. Потом, когда пробило полночь, объявили, что всех мужчин ждет смерть. Их поубивали прямо там, на глазах у жен.
Франсуа с Дасьеном с ужасом смотрят на меня. Но разве это чем-то отличается от тех бесчинств, что творили в Египте их товарищи по оружию, когда Наполеон на двое суток отдал им страну на разграбление и поругание? Да и сам нашел себе объект — шестнадцатилетнюю дочку шейха Эль-Бекри, которого заставили присягнуть ему как новому правителю Египта. Когда же французы стали выходить и Зейнаб кинулась умолять Наполеона забрать ее с собой, он отказался — то ли не зная, то ли не желая знать, что станет с поруганной девушкой в Египте. И ее обезглавили городские старейшины, а когда Наполеон об этом услышал, то лишь пожал плечами. «Если им хочется убивать своих самых красивых женщин — на то их воля», — сказал он. Так стоит ли удивляться, что его солдаты убивали черных на Гаити?
